Свет грядущих дней - [128]

– В Бендзине и Сосновце остались еще хоть какие-то евреи?

Мирка была еврейкой[781], депортированной из Сосновца, вместе с сестрой они спрыгнули с поезда. Сестра получила тяжелую травму, но выжила. Мирка, не зная, что делать, пошла в ближайший полицейский участок. Ее тут же отправили в гестапо. Сестру, как она надеялась, положили в больницу, но у Мирки не было о ней никаких сведений; возможно, ее пристрелили на месте. Мирку привезли в Мысловице, и она была там уже три недели.

– Мне так хочется жить, – говорила маленькая Мирка, хотя двигалась она, как зомби. – Может, война скоро кончится? Мне каждую ночь снится, как открываются ворота тюрьмы, и я снова становлюсь свободной.

Реня утешала ее:

– Да, война скоро закончится, вот увидишь. И ты снова станешь свободной.

– Мадам, когда вас освободят, пожалуйста, помогите мне, чем угодно, хоть маленькой продуктовой посылкой.

Мирка облегчила Рене вхождение в тюремную жизнь: обучала ее, как следует себя вести, заботилась о том, чтобы у Рени всегда была полная миска еды, а ночью – соломенная подушка.

Потом Реня начала оставлять на столе свою порцию супа и шепотом предлагала Мирке взять ее.

– А как же вы? – озабоченно спрашивала Мирка, но Реня говорила, чтобы она не беспокоилась. Как ей хотелось сказать девочке правду и тем самым удостоверить собственное существование.

В камере содержалось шестьдесят семь женщин. Каждый день нескольких из них уводили – кого на допрос или избиение, а то и на казнь, кого переводили в другую тюрьму. И каждый день им на смену прибывали другие. Такой вот пыточный конвейер.

Ренина надзирательница был свирепой, настоящей садисткой, только и ждавшей повода обрушить на узницу свою связку ключей или хлыст. Она могла в любой момент и без повода напасть на заключенную и безжалостно избить ее. Не проходило и дня, чтобы она не спровоцировала такой повод на пустом месте. Когда кончится война, мы порвем ее на куски и бросим их на съедение собакам, фантазировали женщины, глотая свой гнев, застревавший в горле. Все откладывалось до окончания войны. Одна сокамерница рассказала Рене, что у этой надзирательницы с мужем до войны был маленький магазин, где они торговали расческами, зеркалами и игрушками, а также они продавали свой товар на базарах и ярмарках. В начале оккупации ее муж умер от голода, а надзирательница ушла из дома, сменила документы и стала фольксдойче. Ее статус изменился: из бедной вдовы она превратилась в «немку», во власти которой было пять сотен узниц. «Польские свиньи!» – бывало кричала она, избивая их. Гестаповцам нравился стиль ее работы.

Обычный дневной распорядок Рени был одновременно и утомительным, и пугающим. Она вставала в шесть утра. Женщины ходили мыться группами по десять человек; мыться нужно было в раковинах с холодной водой очень быстро, поскольку остальные ждали. В семь прибывала садистка, не дай бог кому-то было оказаться в это время в коридоре. Все строились в колонну по три человека в ряд, «староста» пересчитывала их и докладывала число заключенных двум своим гестаповским начальникам. После выдавали пятидесятиграммовый ломтик хлеба, каплю джема и кружку черного горького кофе. Дверь камеры запирали, и заключенные праздно сидели в ожидании, «завтрак» только растравлял, но ничуть не утолял аппетит, все считали минуты до одиннадцати, когда их выводили на получасовую прогулку во двор. Здесь они слышали свист хлыстов и звериные крики избиваемых, видели мужчин, которых вели на допрос или с допроса, – живые трупы с налитыми кровью выпученными глазами, забинтованными головами, выбитыми зубами, вывихнутыми руками-ногами, восковыми желтыми лицами, сморщенными телами, покрытыми шрамами, в разорванной одежде, сквозь прорехи которой просвечивала гниющая плоть. Иногда Реня видела, как в автобусы, отправляющиеся в Освенцим, грузят трупы. Она бы предпочла остаться в камере.

В камере стояла тишина. Никто не решался произнести ни слова. Надзиратели несли вахту в коридоре. У Рени от голода болел желудок. Каждая узница держала свою миску. Когда за дверью слышался лязг кастрюль, это означало полдень. Еду раздавали две обвиняемые в мелких преступлениях женщины в сопровождении вооруженной охраны. Все ждали, выстроившись в очередь. Надзирательница стояла в дверях. Несмотря на голод, от которого все дрожали, никто не толкался. «Порядок превыше всего», – так сухо описала Реня нацистскую тюремную систему.

В ее миску наливали жидкое варево из капусты и листьев цветной капусты. На поверхности плавали дохлые насекомые. Женщины выуживали червей насколько возможно и ели остальное. «Даже собаки не стали бы есть такой суп», – вспоминала Реня. Ложек ни у кого не было, так что всё, кроме жидкости, приходилось есть руками. Если узнице доставалось больше капустных листьев, чем обычно, она считала, что ей повезло, – на короткое время удастся заглушить голод. Некоторым, наоборот, доставалась только жидкость. Жаловаться на плохое обслуживание, саркастически отмечала Реня, к сожалению, было запрещено. Несколько часов после такой еды ей хотелось выблевать червей, съеденных с гнилыми овощами. Притом, что собственный живот казался набитым мешком, чувства сытости не было и в помине, она ощущала, как кишки сводило спазмами, и вспоминала, что поначалу отказывалась от тюремного супа. Теперь она мечтала, чтобы дали еще хоть немного…