Свет грядущих дней - [129]

После обеда узницы без дела сидели на нарах вдоль стены. Ожидание ужина казалось вечностью. Как только окажутся на свободе, думали женщины, – первым делом наедятся до тошноты. Они не мечтали о пирожных и деликатесах – только о куске хлеба, сосисках и супе без червей. «Но кому из нас суждено выйти отсюда живыми?» – об этом Реня старалась не думать.

В семь они выстраивались для ужина: сто граммов хлеба с маргарином и черный кофе. Они набрасывались на хлеб и выхлебывали кофе, чтобы заполнить пустоту в желудке. В девять – отбой. Но голодные колики не давали заснуть.

В Мысловице было чище, чем в Катовице. В 1942 году из-за недоедания и антисанитарии здесь разразилась эпидемия тифа. С тех пор условия содержания стали более строгими, заключенным выдали матрасы, но сена, чтобы плотно набить их, не хватало, так что лежать было жестко, как на голых досках. Реня укрывалась одеялами, хоть и рваными, но чистыми. Заключенные спали одетыми – чтобы в случае нападения партизан можно было немедленно эвакуироваться. Всю ночь коридор патрулировали вооруженные жандармы, реагировавшие на малейший шум. После отбоя женщинам запрещалось покидать камеру, приходилось мочиться в банку.

Время от времени женщины просыпались от стрельбы: Реня предполагала, что кто-то из мужского блока пытался бежать. Бежать было невозможно: на окнах стояли металлические решетки, двери запирались, стена, окружавшая тюрьму, была утыкана сторожевыми вышками. Охрана окружала здание и сменялась каждые два часа, во всё подозрительное стреляли трижды.

Иногда утром доходили слухи, что кто-то ночью повесился или что какая-то женщина попыталась улизнуть через банное помещение, была избита и помещена в карцер.

Бессонными ночами Реня думала о побеге. Но как?

* * *

Однажды прибыли пять евреек из Сосновца. Они вытравили волосы для маскировки, но их поймали на вокзале в Катовице. Польский мальчишка заподозрил их и донес в гестапо. Все вещи у них конфисковали. Ночью Реня заговорила с ними, тщательно скрывая, однако, свою еврейскую идентичность. Одновременно она едва ли не больше всего хотела, чтобы о ней узнали. Никто на всем свете не догадывался, где она, ей было необходимо сообщить об этому кому-нибудь, на случай если она умрет: чтобы весть о ней, может быть, дошла хоть до кого-то[782].

Каждые несколько дней прибывало по нескольку еврейских женщин. Одну схватили во время обычной проверки документов. Другая пряталась в доме жандармского приятеля. Она не знала, кто ее выдал, но всю немецкую семью арестовали. Престарелую мать с двумя дочерьми взяли в поезде, с поддельными документами, одна из дочерей, рыдая, призналась, что они еврейки. Большинство евреек, писала Реня, были выданы гестапо поляками.

Когда набиралась группа из двадцати евреек, их отсылали в Освенцим. Глядя, как они уезжают, Реня чувствовала, что сердце у нее разрывается. Она была одной из них, пусть они и не знали об этом. Их отсылают, а я остаюсь. Они до последней минуты обманывали себя – может быть, война кончится! – но, отъезжая, плакали, отлично понимая, что скоро умрут. И все плакали вместе с ними.

Женщин, вызываемых на допрос, выкликали без предупреждения. Некоторые, услышав свое имя, падали в обморок, их относили в комнату допросов на носилках. На следующий день они возвращались избитые до полусмерти. Иногда до смерти.

Большинство здешних заключенных подозревались в политической деятельности. Среди них встречались целые семьи. Матери и дочери сидели с Реней, мужья и сыновья – в мужском блоке. Женщине могли сообщить во время допроса, что ее муж убит или отправлен в Освенцим. Матери постоянно получали подобные сообщения о своих дочерях и сыновьях. У них пропадало желание жить; пострадавшими оказывались все.

Реня узнала, что многих поляков, женщин и мужчин, казнили за то, что они помогали евреям. Одну женщину повесили, заподозрив в том, что она прятала свою бывшую хозяйку-еврейку. Ей было всего двадцать пять лет, у нее остались двое маленьких детей, муж и родители. Некоторые узницы состояли в смешанных браках, их держали в тюрьме как заложниц, поскольку их мужья-евреи прятались от полиции. А некоторые и вовсе не знали, за что арестованы. Их по три года держали в заключении без официального обвинения, в их дела никто даже не заглядывал. Распространены были и приговоры в отсутствие обвиняемого: узник не знал, почему и когда будет казнен. Однажды привезли целую деревню, несколько сот человек. Судя по всему, эти крестьяне имели контакт с кем-то из партизан.

Однажды Реня в час прогулки во дворе увидела, как прибыли четыре грузовика, полные детей. В том районе действовали партизаны, и немцы в отместку отобрали детей у невинных мирных жителей. Детей поместили в отдельную камеру под присмотром престарелой узницы. Кормили и допрашивали их так же, как взрослых. При виде плетки дети признавались во всем, чего от них требовали. Но нацистам годились и такие «признания». Потом детей отослали в Германию и определили в немецкие школы, где из них должны были сделать «респектабельных немцев».

Одна полька показала Рене свои руки – на пальцах не было ногтей. Они отвалились после того, как под них загоняли раскаленные иголки. А пятки у нее сгнили от того, что по ним били раскаленными металлическими прутами. Под мышками остались следы цепей: полчаса она провисела на них, пока ее избивали. Потом ее подвесили вниз головой и продолжили избивать. Воло́с на макушке у нее не было – их выдрали. И чем же она все это заслужила? В 1940 году ее сын исчез. Ходили слухи, будто он возглавил партизанский отряд. Немцы заподозрили, что его родственники поддерживают с ним связь. Эта женщина была последним членом их семьи, оставшимся в живых.