Свет грядущих дней - [118]

Сначала допрашивали Ильзу, потом перешли к Рене. Где она взяла документы? Сколько заплатила за них? Как вклеила свою фотографию в паспорт? Из какого гетто бежала? Еврейка ли она? Куда едет? Зачем?

– Я католичка. Документы подлинные. Мне выдали их в компании, где я работаю служащей. – Реня строго придерживалась своей легенды. – Ехала проведать родственницу, которая работает в Германии, но повстречала женщину, сообщившую мне, что моя родственница переехала, поэтому я возвращаюсь в Варшаву. Жила здесь у незнакомых людей. Просто за деньги.

– Ладно, начнем сначала, – сказал какой-то офицер. – Покажите нам, где вы жили.

Реня не пропустила удар.

– Я впервые была в тех местах. Людей, у которых жила, не знаю. У меня не слишком хорошая память, название города и где точно находится дом, я забыла. Если бы помнила, сразу написала бы вам на бумажке[761].

Ответы Рени разозлили жандармов. Один из них ударил ее и лягнул ногой. Потом схватил за волосы и потащил по полу. Он велел ей перестать лгать и сказать им всю правду. Но чем больше они орали на нее и били, тем тверже становилась Реня.

– Больше десятка евреев с точно такими же документами только на этой неделе были застрелены, как собаки, – заявил один из жандармов.

Реня усмехнулась.

– Что ж, тогда можно сказать, что все паспорта, выданные в Варшаве, поддельные, а все их владельцы евреи. Но это неправда, поскольку я – католичка и документы у меня настоящие.

– Будет лучше для тебя, если ты скажешь все честно, – сказали ей и пригрозили: – Когда нам нужно узнать правду, мы всегда ее узнаём.

Реня стояла на своем.

Тогда они стали действовать по протоколу. Сравнивали ее лицо с фотографией. Заставляли много раз расписываться и сличали подписи с подписью на паспорте. Всё в ее документах было в порядке, кроме печати, которая чуть-чуть отличалась от подлинной.

У Рени стучало в висках. На полу валялся клок волос, вырванный у нее из головы. Допрос продолжался три часа. Было уже четыре утра.

Ее заставили скрести полы.

Реня озиралась в поисках возможности удрать – хоть какого-нибудь проема. Но двери и окна были забраны металлическими решетками, и ее охранял вооруженный часовой.

В семь часов у жандармов начался новый рабочий день. Реню бросили в узкую камеру. Раньше ее никогда еще не запирали. Неужели расстреляют? Какие нечеловеческие пытки ждут ее? Мысли пошли по нисходящей. Она завидовала тем, кто погиб в бою, хотела, чтобы ее расстреляли прямо сейчас, избавив от мучений.

В изнеможении Реня на секунду задремала, сидя на полу. Ее разбудил звук поворачивавшегося в замке ключа. Вошли два жандарма, один старый, другой молодой, и повели ее в главный зал для дальнейшего допроса. Молодой улыбнулся ей. Минутку: она же его знает! Он много раз проверял у нее паспорт при переезде через границу. Всегда, когда перевозила контрабандные вещи из Варшавы в Бендзин, она просила его подержать ее сумку у себя, пока идет проверка, объясняя, что перевозит продукты и не хочет, чтобы пограничный контроль их конфисковал.

Сейчас он отрабатывал смену в тюрьме. Какая удивительная удача! Он погладил ее по голове и сказал, чтобы она не волновалась.

– Вам не причинят никакого вреда. Выше голову, глазом моргнуть не успеете, как будете на свободе.

Он отвел ее обратно в камеру и запер.

Если бы ему хоть на миг пришло в голову, что я еврейка, подумала Реня, он бы не был так мил.

Она слышала, как охранники спорят в главном зале. Молодой держал свое слово.

– Нет, мы не можем считать ее еврейкой, – говорил он. – Она много раз при мне пересекала границу. Только на прошлой неделе я проверял ее документы на пути из Варшавы в Бендзин. Ее надо отпустить прямо сейчас.

Но пожилой, более суровый офицер – тот самый, что бил ее прошлой ночью, – не соглашался.

– Тогда ты не знал, что ее документы поддельные, – говорил он. – А теперь мы знаем, что варшавские документы с такой печатью – фальшивка. – Грубый смех. – Это ее последний рейд. Через несколько часов она будет петь, как канарейка, и все нам расскажет. У нас тут побывало много таких певчих птичек, как она.

Каждые несколько минут жандармы открывали дверь в ее камеру и смотрели, что она делает. Издевательски смеялись. Рене очень хотелось стереть самодовольство с их лиц, как-нибудь съязвить. И она не смолчала:

– Вас веселит то, что вы мучаете невинную женщину? – рявкнула она. Жандармы молча закрыли дверь.

В десять часов дверь широко отворилась. Реня увидела Ильзу. Их обеих отвели в главный зал, надели наручники и велели взять свои вещи. Часы, украшения и другие ценные вещи Рени были сложены в мешок офицера гестапо, который должен был препроводить их на вокзал.

Когда они уходили, молодой жандарм посмотрел на Реню сочувственно, словно хотел сказать: я пытался помочь, но не смог, слишком уж серьезной оказалась ваша вина.

Подошел поезд. Пассажиры глазели на то, как гестаповец заталкивал их в специальный арестантский вагон, после чего запер его. Луч света, пробивавшийся через маленькое окошко, казалось, хотел дать им недолгий отдых от тяжких мыслей о предстоявших часах.

Гестаповец предупредил их о том ужасе, который их ожидает: