Свет грядущих дней - [102]

И лишь третий контакт был плодотворным: женщина оказалась отзывчивой, страшно обрадовалась, что о них не забыли, и стала расспрашивать Владку о том, что происходит на воле, особенно о спрятанных еврейских детях. Пока они разговаривали, местные дети начали бросать во Владку камнями и кричать: «Жидовка!» Владка убежала, нашла где-то лошадь, запряженную в телегу, и помчалась на вокзал, где ей пришлось всю ночь ждать поезда. Вскоре после этого она вернулась в лагерь и привезла 50 000 злотых. Она попросила украинца-охранника пустить ее внутрь, потому что якобы хотела купить у евреев туфли, и успешно передала привезенные деньги. Тем вечером охранник ждал ее на свидание, обещанное ею в знак благодарности, но ко времени ужина ее уже и след простыл.

Выполняя такую опасную и морально тяжелую работу, каждая связная должна была одновременно поддерживать собственную легенду и отбиваться от шантажистов и осведомителей. Марысю однажды узнал на улице человек, с которым они соседствовали в детстве, и предложил ей выбор: ты идешь со мной – либо в гестапо, либо в гостиничный номер[699]. Она забежала в кондитерский магазин, и его владельцы проводили ее «домой», в ближайшее здание. Чтобы ее не нашли, она провела ночь в лесу.

Владка меняла места жительства много раз. Она прятала у себя руководителя молодежной секции Бунда, и некий информатор настучал на нее и «спалил» ее квартиру. Поляки заперли их обоих в доме. Владка успела сжечь все свои документы, и они с бундовцем попытались уйти через окно, сделав веревку из связанных вместе простыней, но бундовец был тяжело ранен. Их арестовали, однако товарищи подкупили тюремную охрану, и Владку отпустили за 10 000 злотых. Бундовский активист умер. Движение отослало Владку на некоторое время в деревню, чтобы власти о ней забыли. Хотя в лесу не нужно было притворяться и там она чувствовала себя свободной, необходимость постоянно лицедействовать в деревне, особенно в церкви по воскресеньям, очень угнетала ее.

Вернувшись в Варшаву, Владка выправила себе новые надежные документы и продолжила вылазки под видом контрабандистки – этот род деятельности правдоподобно объяснял отсутствие дома по ночам. Она сняла крохотную жуткую квартирку, в которой до нее обитала другая связная. Беньямин, подпольщик, живший на кладбище, помогал ей сооружать тайники: чемоданы с двойным дном и половники с полыми ручками. Разузнав, что бывшая квартирантка была еврейкой, соседи начали подозревать и Владку. Но если бы она уехала, это усилило бы их подозрения и обесценило бы ее «арийскую внешность», на создание которой она потратила столько сил. Поэтому Владка осталась и вела себя, как стопроцентная полька: договорилась с пожилой знакомой, та играла роль ее «матери», часто навещала ее; купила патефон и постоянно проигрывала развеселую музыку; приглашала соседей на чай. Пытаясь упрочить свое положение, евреи посылали себе письма из ближних городов – чтобы создать впечатление, будто у них где-то есть друзья и родственники; у Хаси был «ухажер», который тоже навещал ее[700]. «Мать» Владки даже устроила для нее «день ангела», на который девушка пригласила своих выживших друзей из Бунда. Они громко пели по-польски, заглушая перешептывания на идише. Такие вечеринки евреям давались тяжело: чем бо́льше они изображали веселье, тем печальнее было на душе.

Для примерно тридцати тысяч евреев, подобно Владке «ассимилировавшихся»[701], чтобы выжить, жизнь превратилась в постоянное лицедейство. Большинство из них составляли молодые одинокие женщины из среднего и верхушки среднего класса, с «хорошим» польским произношением, внешностью и документами. Половина из них либо сами являлись, либо были дочерьми людей, занимавшихся торговлей, адвокатов, врачей и преподавателей. Среди тех, кто пытался выживать посредством «ассимиляции»[702], женщин было больше, чем мужчин, поскольку им было относительно легче маскироваться. К женщинам, просившим о помощи, относились снисходительнее. У многих евреев стимул спасать собственную жизнь появлялся после того, как убивали их родителей (особенно матерей), они оставались одни и, следовательно, были свободны. Мужчины обычно принимали такое решение самостоятельно и спонтанно, женщин часто подвигали на него друзья или родственники. Некоторые родители побуждали своих детей бежать на арийскую сторону, возлагая на них миссию «жить ради того, чтобы не сгинул род». Большинство «ассимилянтов» и прежде ошибочно принимали за неевреев, поэтому они были уверены, что справятся с новой ролью. Обычно они были вынуждены делить жилье с другими, что лишало их возможности какого бы то ни было уединения и не давало передышки.

Те, у кого оставался выход в еврейский круг общения, жили двойной жизнью и психологически чувствовали себя лучше, поскольку имели возможность «уйти за кулисы», отдохнуть от постоянного лицедейства и перезарядиться. Друзья, понимавшие, каких сил это им стоит, подпитывали их уверенность в себе, когда они снова выходили на «авансцену». Большинство «ассимилянтов» не принадлежали ни к каким организациям, но некоторых из них вербовало польское подполье – в уверенности, что они не евреи. Ситуацию, в которой жили эти женщины, Бася Берман, активистка группы спасения, охарактеризовала как «город в городе, самое потаенное из всех потаенных сообществ… Ни одно имя здесь не было настоящим, каждое произнесенное слово несло двойной смысл, и каждый телефонный разговор был зашифрован тщательнее, чем любое секретное дипломатическое донесение»