Сверху и снизу - [100]

Впрочем, не только я чем-то поступилась — в своей любви ко мне М. также отказался от кое-каких привилегий. Сначала я считала это хитрой уловкой, еще одной попыткой меня обмануть. То, как он обращался с Фрэнни, было отвратительно, и я не верила, что он может измениться, может любить, однако теперь его поведение говорит о другом: во время наших ночных разговоров, скрытых от света дня, он раскрывается передо мной, делится своими чувствами, рассказывает о своих слабостях и пристрастиях — обо всем, что делает его человеком, обнажая передо мной свою душу. Эти сведения хранятся у меня как в сейфе. М. доверяет их мне и, возможно, поэтому кажется более уязвимым, чем я. В этом отношении мы как минимум равны.

Черное, как антрацит, небо накрыло город. Клубятся облака, дождь хлещет косыми струями, затопив ливневую канализацию на Второй улице. Городские отходы — рваная бумага, смятые обертки от жвачки, окурки сигарет вместе со сломанными ветками — болтаются в мутной воде, словно игрушечные кораблики в бурном море: поток несет их по обочине дороги, затем они недолго кружатся в водовороте, образовавшемся над канализационной решеткой, и наконец исчезают в ней. Хэллоуин на сей раз выдался дождливым.

В этот вечер М. готовит мне ужин. Он любит готовить и делает это гораздо лучше, чем я. Он подает мне бокал красного вина, и я взбираюсь на высокую табуретку, чтобы наблюдать за ним. На М. расстегнутая темно-вишневая рубашка как раз под цвет вина, лоб его блестит от пота: на кухне чересчур жарко. Он напоминает мне одного из тех кулинаров, которых показывают по телевизору, — движения его быстрые и точные, через плечо переброшено кухонное полотенце, рукава рубашки закатаны до локтей. На плите, пузырясь своей золотисто-коричневой поверхностью, остывает стеклянная кастрюля с лазаньей. Приготовление салата заканчивается, и я вдыхаю аромат чеснока и масла, которым благоухает лежащий под бройлером дрожжевой хлеб. М. кладет в салат итальянскую приправу и выхватывает из духовки хлеб прежде, чем тот успевает подгореть. Его черные брюки аккуратно отутюжены, ни единой морщинки. Я вновь думаю о том, чтобы переехать к нему; теперь эта идея кажется мне совсем не такой абсурдной, как раньше.

— Мы уложились в график. — М. швыряет полотенце на стол.

На минуту он исчезает, чтобы выключить лампу на крыльце, и тут же возвращается. Взяв рукавицей лазанью, он несет ее вместе с чесночным хлебом в столовую. Я следую за ним с салатом и бутылкой вина. Стол уже накрыт, и мы садимся есть — М. во главе стола, я — справа от него. Накладывая лазанью, М. рассказывает о своем ученике, пианисте.

— У него невероятное желание играть, — попробовав лазанью, М. подает мне тарелку с чесночным хлебом, — и он очень увлечен, но играет в лучшем случае средне. Этот человек ни когда не станет великим музыкантом.

— А сколько ему лет, Майкл? — спрашиваю я. Мне непривычно называть его по имени, и слово застревает у меня на языке, словно липкий леденец.

— Двадцать один.

— Так дай ему время. Если у него есть желание, он будет совершенствоваться. — Я делаю паузу, чтобы съесть то, что у меня на вилке. — Это великолепно, твоя лазанья.

— Спасибо. — М. слегка хмурится. — Его техника со временем станет лучше, но и только: у него нет того творческого импульса, который отделяет великое от хорошего. Интеллектуально он понимает музыку, но не чувствует ее.

— Ну, все-таки у него хороший учитель, — улыбнувшись, говорю я.

М. отвергает мое замечание нетерпеливым взмахом руки.

— Таланту нельзя научиться, он или есть, или его нет. Ему не поможет никакая техника, никакое обучение. Учитывая его энергию, он станет играть лучше, даже намного лучше, но одного упорного труда здесь недостаточно.

— Томас Эдисон с тобой не согласился бы. По его мнению, гения создает скорее упорная работа, чем творческие импульсы. «Один процент вдохновения, девяносто девять процентов пота». Если твой студент будет работать достаточно долго и достаточно упорно, он добьется своего.

— Не надо цитировать известные афоризмы, Нора, они чрезвычайно банальны и почти всегда содержат в себе излишнее упрощение: их нельзя применять к конкретным ситуациям. Моему студенту недостает гениальности, а тяжелый труд никогда не заполнит пустоту. Ему лучше бросить это дело — если, конечно, он поймет свою ограниченность. Отчаянно желать того, в чем тебе отказано, видеть, как другие, менее достойные, обгоняют тебя, — что может быть хуже! Вся жизнь для такого человека — сплошное разочарование.

Я слышу в его голосе нотку сочувствия. Не говорит ли он сейчас о себе, думаю я? Несколько раз посреди ночи меня будят звуки пианино. Однажды я проскользнула в кабинет и увидела М. согнувшимся над инструментом с выражением мучительной боли на лице — он играл какую-то прекрасную печальную композицию. Я думаю, это был реквием. Темные волосы разметались у него по лбу, длинные элегантные пальцы легко порхали над клавишами — я никогда не видела ничего более прекрасного. Все это было настолько личным, настолько не предназначенным для чужих глаз, что я тихо вышла из кабинета. После этого звуки полуночных мелодий уже не манили меня подняться с постели. М. очень известен, но даже я, весьма далекая от мира музыки, знаю, что он не относится к числу великих музыкантов современности. Раньше я считала, что он довольствуется ролью профессора, но теперь, слушая его рассуждения о том, что его студенту не хватает гениальности, я начинаю в этом сомневаться.