Сверхчеловек. Автобиография Иисуса Христа - [84]

– Куда идешь? – спросил начальник стражи и зевнул. Он стоял близко, и я почувствовал плохой запах из его рта: у него была болезнь желудка либо гнил зуб.

Что делать? Что говорить? Какая ложь убедительней? Я волновался и не мог сосредоточиться, все мое искусство убеждения вдруг испарилось, все силы были растрачены. Я чувствовал себя уязвимым как никогда. Будь у меня в тот момент кинжал в рукаве, я, возможно, решился бы убить их и попытаться скрыться за воротами в темноте. Они были сонные… Ткнуть кинжалом начальнику стражи в низ живота, а второму воину, пока он вынимает меч, полоснуть по горлу… и побежать…

– Я иду на кладбище Хар ха-Зейтим, – услышал я собственный голос, который звучал довольно уверенно. – Хочу ради праздника навестить могилу отца.

– Ты лжешь, – мгновенно ответил начальник стражи.

Несколько секунд мы молчали, глядя друг на друга. Я подумал, не сослаться ли на тессерария Кезона Криспуса, но это было бы нелепо, так как я уже сказал про кладбище, да и незнакомый римский военный не был авторитетом для них.

– Но по твоей бритой морде я вижу, что ты не разбойник и не убийца, – добавил этот проницательный, как змей, коротышка. – Так куда ты идешь?

– На кладбище.

– Все мы так или иначе идем на кладбище, – ухмыльнулся он и спросил тише: – У тебя есть с собой деньги?

– Да, – сказал я, радуясь тому, что припас немного серебра – драгоценный металл вновь открывал для меня путь к спасению.

– А зачем тебе деньги на кладбище? – спросил он. – Я могу сохранить их и вернуть тебе, когда пойдешь обратно.

– Спасибо, это замечательная идея, а то потеряю по дороге, да и вокруг города бродит столько грабителей, – сказал я, развязывая пояс, достал шесть сиклей и отдал ему. Больше у меня не осталось ни одной монеты.

– А что у тебя есть еще, подозрительный человек? – спросил он и добавил: – Тут по всему городу ищут какого-то смутьяна по имени Йесус. Не знаешь такого?

– Слышал, но никогда его не видел, – ответил я и, чтобы наконец отделаться от этого начальника стражи, вынул из мешка книгу Николаоса Дамасского и протянул ему со словами:

– Из этой книги можно узнать, как с помощью слов превратить ржавое железо в золото, возьми ее, я все равно помню ее наизусть.

– О, благодарю тебя! – с искренней радостью сказал он. – Люблю книги. А на каком она языке? На эллинском? Жаль, я плохо знаю эллинский, но дома мне почитает вслух жена, она у меня очень образованная. Ну иди, друг, иди, навести своего отца… Хорошее дело…

Как только я прошел через ворота, меня охватило ликование, я остановился и с блаженной улыбкой смотрел на людей, въезжающих со своей поклажей в город. Как мало иной раз надо для счастья – всего лишь покинуть Иерусалим. Желательно навсегда. Но затем я вдруг понял, что стал нищим, стражники отобрали у меня все, даже любимую книгу. Конечно, я отдал ее сам, но не мог не отдать… Меня охватил гнев, затем накатил новый приступ отчаяния, и я чуть не заплакал. Я понял, что надо сохранять самообладание – за последние дни я растратил слишком много душевных сил.

Я неторопливо пошел по длинному мосту во тьму долины. Затем подумал, что стража может пуститься за мной в погоню, и ускорил шаг.

Слева, за чертой города, на высокой башне сияли огни хрустальных ламп, которые зажигали во время праздников, визитов царей и префектов провинций в Иерусалим, а также оповещая народ о наступлении новолуния. Казалось, эти огни в тот момент горели не в честь Песаха, а в знак моего поражения.

У меня оставалась надежда на учеников. «Конечно, они придут, – лихорадочно думал я, – а вместе не пропадем. Интересно, где Матфей? Ведь у него наши деньги». В Матфее я сомневался больше всего, ведь по-настоящему он любил в этом мире только свой мешок со свитками. Мешок! Я вдруг возненавидел и свой мешок, в котором лежало только кое-что из одежды и несколько лепешек, оставшихся от вечерней трапезы. Мне вдруг показалось, что нет участи горше, чем тащить за собой, направляясь в неизвестность, этот жалкий мешок – символ тщеты человеческой. И, стиснув зубы, я швырнул его с моста в овраг.

– Исчезни, Иерусалим! Призываю голос с востока, голос с запада, голос от четырех ветров, – шептал я проклятие, злясь на себя и на весь город, и ярость проясняла мое сознание. – Голос против Иерусалима! Голос против женихов и невест, голос против всего народа! Проклятие Иерусалиму! Проклятие народу!

Начало светать, но как-то неуверенно, будто к человеку возвращалось сознание после тяжелой болезни. Я вышел на Иерихонскую дорогу, проследовал по ней несколько стадий, на другой стороне долины нашел слева едва заметную тропу и через колючие заросли кустарников по крутому каменистому склону поднялся по ней в масличный сад, в глубине которого стоял старый полуразрушенный дом. Я вошел в него, сел в углу, привалившись к стене, и задремал.

Я проснулся, когда солнце уже светило сквозь дыру в крыше, и понял, что ученики оставили меня. Испугались, утратили веру в своего учителя, не в силах полюбить в нем простого человека, который верил в них, и разве этого было мало? Затем сверкнула догадка: может быть, кто-то из учеников арестован и выдал место, где я нахожусь? Вскоре за дверным проемом послышались шаги, и мне стало так страшно, что я даже не нашел сил встать.