На фуршете в одном московском литературном салоне она достала из кармана черного платья маленькую рюмку, налила туда водки из бутылки, стоявшей на столе, выпила, высоко подняв локоть, и, кротко взглянув на меня, сказала:
— Видишь, Олежа, пью, что Бог пошлет. От этого как-то тревожно. И вечер сегодня душный.
Через полчаса, когда мы ехали на метро в Северное Дегунино, на ее съемную квартиру, она обняла меня за шею и сказала:
— Мы только познакомились, а уже едем спать вместе. Господи, чем это обернется?..
Я промолчал, подумав, что она слишком часто поминает Всевышнего.
В Северном Дегунине мы зашли в маркет за выпивкой, и она сказала:
— Вперед, мой рыцарь, все в твоей власти! Выбирай алкоголь!
Я купил бутылку джина и закусок.
Чуть позже, когда мы лежали, голые, на кровати в ее квартире на третьем этаже, она сказала:
— Ах, Боже мой, Олежа, нам с тобой надо активно делиться впечатлениями от жизни.
Окна были открыты, в темноте на уровне нашего этажа шумела от теплого ветра листва деревьев, а внизу у подъезда пьяные гопники пели под гитару «Владимирский централ, ветер северный».
— Не люблю работать, ах, Боже, как я не люблю работать, — произнесла она, повернулась с живота на спину и попросила еще секса.
Потом я пошел в душ, случайно наступив на ее платье, лежавшее рядом с кроватью, а когда вернулся, то увидел, что в углу комнаты перед какой-то темной иконой горят три лампады.
— Это для профилактики, — сказала она. — Надо креститься на огоньки. Ах, беззаконие, ах, сон разума…
Что на это ответить, я не знал. Не знаю и до сих пор.
И была ночь, и было утро.
— Езжай домой, Олежа, — сказала она утром, — а вечером возвращайся. Мне надо побыть одной, а то я тебя ненароком возненавижу.
Так и началось. В течение двух недель я каждое утро в тяжелом состоянии ехал домой, под вечер преодолевал похмелье и, как зачарованный, возвращался в Северное Дегунино.
Однажды она делала мне массаж спины, сидя на мне верхом, и я спросил, живы ли ее родители и где они.
Она ответила так:
— В детстве мы спрашиваем, где мы и где наши игрушки. А когда взрослеем, то спрашиваем, кто мы и где наши вещи… Так вот, Олежа, когда-то у меня были игрушки в городе Воткинске.
— Где это? — спросил я.
— Это под городом Ижевском.
Я хотел спросить, под чем находится Ижевск, но промолчал, потому что он, судя по всему, находится под тем же безответным небом, под которым расстелились и Сызрань, и Кострома, и благословенный район Северное Дегунино.
На другой день утром она выпила две чашки крепкого кофе, зевнула и томно сказала:
— Друг мой, а не затравить ли нам сегодня вечерком Пастернака?
Я промолчал, и она не стала развивать эту тему.
А еще она однажды предложила:
— Олежа, скорее ущипни меня за зад!
— Зачем? — спросил я.
— И ты увидишь, что вообще ничего не изменится…
Я уже протянул руку — ущипнуть ее, но сдержался, потому, вероятно, что мне все-таки не хотелось лишний раз разочаровываться в возможности неких приятных лирических перемен.
Во время нашей последней встречи, когда я кончил третий раз подряд, она, лежа подо мной и глядя куда-то в сторону, вдруг тихо сказала:
— О, ебаная смерть!
Что на это ответить, я тоже не знал. Не знаю и до сих пор.
Как-то раз я по обыкновению позвонил ей вечером, перед выездом в Северное Дегунино, и она ответила, что приезжать мне не надо. При этом голос ее был так далек, так отстранен, будто Северное Дегунино стало ночами отражать свет солнца, как луна, будто оно превратилось в другую планету, временами видимую, но недоступную.
Я заявил, что все равно приеду сейчас же, что готов дальше делиться с ней впечатлениями от жизни. Но она была непреклонна.
Напоследок она сказала, что ей пора начинать молиться, работать и воздерживаться, а заключила прощальный монолог словами «девки не ждут». Затем положила трубку. И в тот момент я наконец догадался, что она — православная лесбиянка.
Как тосковал я по ней, когда засыпал один, когда сквозь замкнутость суток и годов проглядывается финал всего сущего, я психовал, не зная, как вновь увидеть мою пассию, психовал, вспоминая ее черное платье с белыми кружевными рукавами, ее маленькую карманную рюмку, психовал, представляя, как она где-то там молится и воздерживается — с кем-то другим.
Один парень сказал мне, что недавно видел ее, бледную, почти прозрачную, на Тверском бульваре в компании мужиковатых бабищ, и добавил, что так измотала ее, наверно, любовь.
Другой парень сказал мне, что видел ее — запостившуюся до тщедушия — поющей на клиросе в храме Иоанна Богослова на том же бульваре. Весь август я слонялся вечерами по Тверскому бульвару и заходил в этот храм, надеясь встретить мою лесбийскую красотку, но тщетно. Мобильный телефон ее был наглухо заблокирован, а с квартиры в Северном Дегунине она куда-то съехала.
