Свеча горела - [51]

Захлебывающийся локомотив.

Считайте места! – Пора, пора.

Окрестности взяты на буфера.

Стекло в слезах. Огни. Глаза,

Народу, народу! – Сопят тормоза.

Где-то с шумом падает вода.

Как в платок боготворимой, где-то

Дышат ночью тучи, провода,

Дышат зданья, дышит гром и лето.

Где-то с ливнем борется трамвай.

Где-то снится каменным метопам

Лошадьми срываемый со свай

Громовержец, правящий потопом.

Где-то с шумом падает вода.

Где-то театр музеем заподозрен.

Где-то реют молний повода.

Где-то рвутся каменные ноздри.

Где-то ночь, весь ливень расструив,

Носится с уже погибшим планом:

Что ни вспышка, – в тучах, меж руин

Пред галлюцинанткой – Геркуланум.

Громом дрожек, с аркады вокзала

На границе безграмотных рощ

Ты развернут, Роман Небывалый,

Сочиненный осенью, в дождь,

Фонарями бульваров, книга

О страдающей в бельэтажах

Сандрильоне всех зол, с интригой

Бессословной слуги в госпожах.

Бовари! Без нее б бакалее

Не пылать за стеклом зеленной.

Не вминался б в суглинок аллеи

Холод мокрых вечерен весной.

Не вперялись бы от ожиданья

Темноты, в пустоте rendez-vous

Оловянные птицы и зданья,

Без нее не знобило б траву.

Колокольня лекарствами с ложки

По Посту не поила бы верб,

И Страстною, по лужам дорожки

Не дрожал гимназический герб.

Я опасаюсь, небеса,

Как их, ведут меня к тем самым

Жилым и скользким корпусам,

Где стены – с тенью Мопассана,

Где за болтами жив Бальзак,

Где стали предсказаньем шкапа,

Годами в форточку вползав,

Гнилой декабрь и жуткий запад,

Как неудавшийся пасьянс,

Как выпад карты неминучей.

Honny soit qui mal y pense:[14]

Нас только ангел мог измучить.

В углах улыбки, на щеке,

На прядях – алая прохлада,

Пушатся уши и жакет,

Перчатки – пара шоколадок.

В коленях – шелест тупиков,

Тех тупиков, где от проходок,

От ветра, метел и пинков

Шуршащий лист вкушает отдых.

Где горизонт как Рубикон,

Где сквозь агонию громленной

Рябины, в дождь, бегут бегом

Свистки, и тучи, и вагоны.

1916. Тихие Горы

Маяковскому

Вы заняты нашим балансом,

Трагедией ВСНХ,

Вы, певший Летучим голландцем

Над краем любого стиха.

Холщовая буря палаток

Раздулась гудящей Двиной

Движений, когда вы, крылатый,

Возникли борт о борт со мной.

И вы с прописями о нефти?

Теряясь и оторопев,

Я думаю о терапевте,

Который вернул бы вам гнев.

Я знаю, ваш путь неподделен,

Но как вас могло занести

Под своды таких богаделен

На искреннем вашем пути?

1922

Gleisdreieck

Надежде Александровне Залшупиной

Чем в жизни пробавляется чудак,

Что каждый день за небольшую плату

Сдает над ревом пропасти чердак

Из Потсдама спешащему закату?

Он выставляет розу с резедой

В клубящуюся на́ версты корзину,

Где семафоры спорят красотой

Со снежной далью, пахнущей бензином.

В руках у крыш, у труб, у недотрог

Не сумерки, – карандаши для грима.

Туда из мрака вырвавшись, метро

Комком гримас летит на крыльях дыма.

30 января 1923

Берлин

Морской штиль

Палящим полднем вне времен

В одной из лучших экономий

Я вижу движущийся сон, –

Историю в сплошной истоме.

Прохладой заряжён револьвер

Подвалов, и густой салют

Селитрой своды отдают

Гостям при входе в полдень с воли.

В окно ж из комнат в этом доме

Не видно ни с каких сторон

Следов знакомой жизни, кроме

Воды и неба вне времен.

Хватясь искомого приволья,

Я рвусь из низких комнат вон.

Напрасно! За лиловый фольварк,

Под слуховые окна служб

Верст на сто в черное безмолвье

Уходит белой лентой глушь.

Верст на сто путь на запад занят

Клубничной пеной, и янтарь

Той пены за собою тянет

Глубокой ложкой вал винта.

А там, с обмылками в обнимку,

С бурлящего песками дна,

Как кверху всплывшая клубника,

Круглится цельная волна.

1923

Наступленье зимы

Трепещет даль. Ей нет препон.

Еще оконницы крепятся.

Когда же сдернут с них кретон,

Зима заплещет без препятствий.

Зачертыхались сучья рощ,

Трепещет даль, и плещут шири.

Под всеми чертежами ночь

Подписывается в четыре.

Внизу толпится гольтепа,

Пыхтит ноябрь в седой попоне.

При первой пробе фортепьян

Все это я тебе напомню,

Едва допущенный Шопен

Опять не сдержит обещанья

И кончит бешенством взамен

Баллады самообладанья.

1923

Осень

Ты распугал моих товарок,

Октябрь, ты страху задал им,

Не стало астр на тротуарах,

И страшно ставней мостовым.

Со снегом в кулачке, чахотка

Рукой хватается за грудь.

Ей надо, видишь ли, находку

В обрывок легких завернуть.

А ты глядишь? Беги, преследуй,

Держи ее – и не добром,

Так силой – отыми браслеты,

Завещанные сентябрем.

1923

Бодрость

В холодный ясный день, как сосвистав листву,

Ведет свою игру недобрый блеск графита,

Не слышу ног и я, и возраст свой зову

Дурной привычкой тли, в дурном кругу добытой.

В чем состязаться нам, из полутьмы гурьбой

Повышвырнутым в синь, где птиц гоняет гений,

Где горизонт орет подзорною трубой,

В чем состязаться нам, как не на дальность зренья?

Трещит зловещий змей. Оглохший полигон

Оседланных небес не кажется оседлей,

Плывет и он, плывет, торопит небосклон,

И дали с фонарем являются немедля.

О сердце, ведь и ты летишь на них верхом,

Захлебываясь крыш затопленных обильем,

И хочется тебе поездить под стихом,

Чтоб к виденному он прибавил больше шпилем.

1923

«И спящий Петербург огромен…»

И спящий Петербург огромен,

И в каждой из его ячей

Скрывается живой феномен:

Безмолвный говор мелочей.

Пыхтят пары, грохочут тени,

Стучит и дышит машинизм.

Земля – планета совпадений,