Свеча горела - [52]

Стеченье фактов любит жизнь.

В ту ночь, нагрянув не по делу,

Кому-то кто-то что-то бурк –

И юрк во тьму, и вскоре Белый

Задумывает «Петербург».

В ту ночь, типичный петербуржец,

Ей посвящает слух и слог

Кругам артисток и натурщиц

Еще малоизвестный Блок.

Ни с кем не знаясь, не знакомясь,

Дыша в ту ночь одним чутьем,

Они в ней открывают помесь

Обетованья с забытьём.

1925

Мороз

Над банями дымятся трубы,

И дыма белые бока

У выхода в платки и шубы

Запахивают облака.

Весь жар души дворы вложили

В сугробы, тропки и следки,

И рвутся стужи сухожилья,

И виснут визга языки.

Лучи стругают, вихри сверлят,

И воздух, как пила, остер,

И как мороженая стерлядь

Пылка дорога, бел простор.

Коньки, поленья, елки, миги,

Огни, волненья, времена,

И в вышине струной визиги

Загнувшаяся тишина.

1927

Ремесло

Когда я, кончив, кресло отодвину,

Страница вскрикнет, сон свой победя.

Она в бреду и спит наполовину

Под властью ожиданья и дождя.

Такой не наплетешь про арлекинов.

На то поэт, чтоб сделать ей теплей.

Она забылась, корпус запрокинув,

Всей тяжестью сожженных кораблей.

Я ей внушил в часы, за жуть которых

Ручается фантазия, когда

Зима зажжет за окнами конторок

Зеленый визг заждавшегося льда,

И циферблаты банков и присутствий,

Впивая снег и уличную темь,

Зайдутся боем, вскочат, потрясутся,

Подымут стрелки и покажут семь,

В такой-то, темной памяти событий

Глубокий час внушил странице я

Опомниться, надеть башлык и выйти

К другим, к потомкам, как из забытья.

1927

«Мне кажется, я подберу слова…»

Мне кажется, я подберу слова,

Похожие на Вашу первозданность,

И если не означу существа,

То все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок,

Колоколов безмолвные эклоги.

Какой-то город, явный с первых строк,

Растет и узнается в каждом слоге.

Волнует даль, но за город нельзя,

Пока внизу гуляют краснобаи,

Глаза шитьем за лампою слезя,

Горит заря, спины не разгибая.

С недавних пор в стекле оконных рам

Тоскует воздух в складках предрассветных.

С недавних пор по долгим вечерам

Его кроят по выкройкам газетным.

В воде каналов, как пустой орех,

Ныряет ветер и колышет веки

Заполуночничавшейся за всех

И счет часам забывшей белошвейки.

Мерцают, заостряясь, острова.

Метя песок, клубится малокровье,

И хмурит брови странная Нева,

Срываясь за мост в роды и здоровье.

Всех градусов грунты рождает взор:

Что чьи глаза накурят, все равно чьи.

Но самой сильной крепости раствор –

Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик Ваш и взгляд.

Он мне внушен не тем столбом из соли,

Которым Вы пять лет тому назад

Испуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от Ваших первых книг,

Где крепли прозы пристальной крупицы,

Он и сейчас, как искры проводник,

Событья былью заставляет биться.

6. III.1929

«Жизни ль мне хотелось слаще?..»

Жизни ль мне хотелось слаще?

Нет, нисколько; я хотел

Только вырваться из чащи

Полуснов и полудел.

Но откуда б взял я силы,

Если б ночью сборов мне

Целой жизни не вместило

Сновиденье в Ирпене?

Никого не будет в доме,

Кроме сумерек. Один

Серый день в сквозном проеме

Незадернутых гардин.

Хлопья лягут и увидят:

Синь и солнце, тишь и гладь.

Так и нам прощенье выйдет,

Будем верить, жить и ждать.

1931

«Будущее! Облака встрепанный бок!..»

Будущее! Облака встрепанный бок!

Шапка седая! Гроза молодая!

Райское яблоко года, когда я

Буду как бог.

Я уже пе́режил это. Я предал.

Я это знаю. Я это отведал.

Зоркое лето. Безоблачный зной.

Жаркие папоротники. Ни звука.

Муха не сядет. И зверь не сягнет.

Птица не по́рхнет – палящее лето.

Лист не шело́хнет – и пальмы стеной.

Папоротники и пальмы, и это

Дерево. Это, корзиной ранета,

Раненной тенью вонзенное в зной,

Дерево девы и древо запрета.

Это, и пальмы стеною, и «Ну-ка,

Что там, была не была, подойду-ка…»

Пальмы стеною и кто-то иной,

Кто-то как сила, и жажда, и мука,

Кто-то как хохот и холод сквозной –

По́ лбу и в волосы всей пятерней, –

И утюгом по лужайке – гадюка.

Синие линии пиний. Ни звука.

Папоротники и пальмы стеной.

1931

«Все наклоненья и залоги…»

Все наклоненья и залоги

Изжеваны до одного.

Хватить бы соды от изжоги!

Так вот итог твой, мастерство?

На днях я вышел книгой в Праге.

Она меня перенесла

В те дни, когда с заказом на дом

От зарев, догоравших рядом,

Я верил на слово бумаге,

Облитой лампой ремесла.

Бывало, снег несет вкрутую,

Что только в голову придет.

Я сумраком его грунтую

Свой дом, и холст, и обиход.

Всю зиму пишет он этюды,

И у прохожих на виду

Я их переношу оттуда,

Таю, копирую, краду.

Казалось, альфой и омегой –

Мы с жизнью на один покрой;

И круглый год, в снегу, без снега,

Она жила, как alter ego[15],

И я назвал ее сестрой.

Землею был так полон взор мой,

Что зацветал, как курослеп,

С сурепкой мелкой неврасцеп,

И пил корнями жженый, черный

Цикорный сок густого дерна,

И только это было формой,

И это – лепкою судеб.

Как вдруг – издание из Праги.

Как будто реки и овраги

Задумали на полчаса

Наведаться из грек в варяги,

В свои былые адреса.

С тех пор все изменилось в корне.

Мир стал невиданно широк.

Так революции ль порок,

Что я, с годами все покорней,

Твержу, не знаю чей, урок?

Откуда это? Что за притча,

Что пепел рухнувших планет

Родит скрипичные капричьо?

Талантов много, духу нет.

«Поэт, не принимай на веру…»

Поэт, не принимай на веру

Примеров Дантов и Торкват.