Свадебный подарок, или На черный день - [2]

Юлька заерзала, и я включила слух.

— Кофе с молоком пьют дома, — оповестила полная дама. — В гостях, тем более на свадьбах, положено черный.

Остальные сестры, к счастью, менее похожие на витрину ювелирторга, — согласно закивали.

— Или с мороженым — кофе-гляссе, — и она вопросительно посмотрела на нас: доступно ли нашему пониманию такое заграничное слово.

Юлька меня явно гипнотизировала. Я тоже кивнула.

— А теперь, — красное платье чуть не лопнуло в швах оттого, что его хозяйка развернулась к ребятам, — вы свободны. Остальное мы обсудим сами.

Этим «остальным» оказалась проблема свадебного подарка. Она так и сказала — проблема. И сразу сообщила собственное решение:

— Подарок должен быть общим, и, конечно, ценным. Чтобы нас породнила не только женитьба Володина Юлии, но и общие затраты на них.

Я еще не успела осмыслить пользу общих расходов, а она уже уточняла, что именно должно нас породнить.

— Золотые запонки, золотой зажим для галстука и японские часы Володе. Конечно, модные, со счетным устройством и музыкой. А Юлии надо подарить комплект, именно полный комплект украшений. Коралловых, например. Бусы, серьги и кольцо.

Я вдруг представила себе Юльку в ее вечных джинсах, футболке, с «конским хвостиком», перехваченным обыкновенной черной резинкой, и с кораллами на шее. Но мадам продолжала объяснять:

— Это и красиво, и всегда в цене. Пусть у них что-то будет на черный день.

Мой внезапный уход Люба назвала слишком явной демонстрацией своего несогласия. Яша пытался меня защитить, я же объяснила («промямлила», уточнила Люба), что у меня срочное дело. Наоборот, хорошо, что я ушла и не затеяла спор с этой чересчур практичной дамой. Только напрасно так болезненно восприняла ее слова о возможных черных днях в Юлиной жизни. Она безусловно имела в виду обычные житейские затруднения. Это уж я в них узрела другой смысл. Оттого, что все еще не оторвалась от прошлого.

Может быть. Честно говоря, потом, на улице, я о своем бегстве и сама немного пожалела. Только огорчила Юльку. Пусть они дарят, что хотят. И пусть гости пьют не просто кофе, а кофе-гляссе. И бог с ней, с этой теткой. И с ее золотыми запонками, и с кораллами. Главное, что Юлька выходит за хорошего парня.

И вдруг… Я словно только теперь поняла, что Юлька выросла, что она выходит замуж, у нее начинается новая жизнь…

Она должна, обязательно должна в начале этой новой жизни почувствовать живую связь с теми, кто мог быть ей ближе всех.

Но их нет…

А я есть. И только я могу рассказать ей о том времени, о том, что такое черные дни и что тогда становится главным.

Я отдам ей свои записи. Все, что мне рассказала наша мама, и не только она. То, о чем так и не смог рассказать ей отец. Пусть они с Володей прочтут.

Пусть прочтут… Правда, для этого им придется перенестись — как хорошо, что только воображением, — в прошлое. В то время, которое называется Великой Отечественной войной. Вернее, в оккупированный гитлеровцами город. А еще точнее, в подвал разрушенного бомбами дома.

I

Их там было восемь человек — семеро взрослых и один ребенок — в тесном, полутемном подвале, под заснеженными обломками стен, битого кирпича и ржавых железных балок. Но эти люди не были заживо погребены во время бомбежки. Дом рухнул еще в первый день войны. Они там скрывались. Живые — под землей…

Первым в подвал пробрался — таково было условие женщины, которая им подсказала, где это спасительное убежище, — старый Зив. Собственно, он не был еще стар. И до того как старший сын, Виктор, окончил университет и стал его коллегой, он был просто доктор Зив, известный всем мамам города детский врач. Но когда в их больнице появился «молодой доктор Зив», он, как сам тогда шутил, «автоматически перешел в старики». Правда, с тех пор, как в город пришли фашисты и Зива; всю жизнь лечившего детей, объявили, как всех евреев, «недочеловеком», «виновником войны» и бог знает еще кем, приказали носить желтые звезды, ходить только по мостовой и жить в гетто — он в самом деле постарел. Даже будто ниже ростом стал. И голова совсем побелела. И глаза, раньше улыбавшиеся, погрустнели… И не отправлялся он больше по утрам в больницу к своим детям, а плелся из гетто в большой колонне помеченных, как и он, желтыми звездами людей на фабрику. Теперь доктор Зив работал на мебельной фабрике, в сушилке. Жену свою, Аннушку, он уверял, что своей работой вполне доволен. Что под протекторатом Гитлера лучшей и не бывает: поскольку доскам чтобы они высохли, нужно тепло, ему при них тоже не холодно. А то, что их приходится переворачивать, тоже к лучшему, — это вносит разнообразие в его работу. Правда, не рассказывал, как бригадир — «фольксдойче»,[1] которого они прозвали Обезьяной, «разнообразит» его рабочий день командой встать к электрической пиле, а это значит — таскать такие бревна, которые и двоим-то поднять трудно; или приказом сбрасывать снег с крыши. Обязательно в ритме польки. Сам стоит в окне противоположного здания и дирижирует.

Жена, которая оставалась в гетто с внуком, потому что невестке не работать было опаснее, конечно, хотела бы ему верить. Но он приходил такой усталый, что ей еще больше хотелось спросить: «Даня, Даня, кого ты стараешься убедить, что тебе не тяжело?» Правда, сама она тоже и ему и детям рассказывала далеко не все. Только о том, как они с Яником стояли в очереди за хлебом, что там говорили о фронте, особенно когда кто-нибудь уверял, что немцы где-то потерпели поражение. Если же ничего такого не говорили, она рассказывала о Янике: какое он потешное слово сказал, о чем спросил. И, конечно же, умалчивала о главном… Например, о том, что утром, как только все работающие ушли, в гетто въехали два грузовика с эсэсовцами и она как всегда спрятала Яника в сундук.