Свадебный марш Мендельсона - [23]

Сидящие у костра о чем-то заспорили. С кряхтеньем поднялись с насиженных мест и, продолжая переругиваться, гуськом двинулись к машине.

Впереди шел волосатый старик. Старик высок, костист. На нем какие-то разладившиеся шаровары, наскоро заправленные в яловые сапоги. На одном плече висит затертый до лоснящегося блеска пиджак, висит косо, рукав задевает голенище сапога. На оба плеча пиджака явно не хватает. На шее красная тряпка, повязанная на манер платка.

Старик стоит и улыбается. Во что одеты другие, не видно.

Ругань разом стихает. Все ждут слов старика.

— Иди сюда, мой ласковый, — пропел старик, и Орфей увидел, какие у него белые зубы. — Доски! — выкрикивает старик.

Те, что застыли поодаль, опрометью бросились в кусты, и через минуту у машины образовалась своеобразная лестница.

— Ковер!

На доски постелили ковер.

— Лело!

Перед машиной вырос курчавый Лело.

— Сведи.

Лело, коротконогий подросток (непроясненная улыбка тронула края губ), раскачиваясь угловатыми, неоформившимися плечами, стал подниматься в кузов.

Старик и лошадь стояли друг против друга. Их головы вровень. Старик принимает повод, ласково треплет шею, кладет горячую, сухую руку на лошадиную морду.

Темные, с желтоватыми белками глаза притягивают так сильно, что их хочется лизнуть языком.

Старик зевает, жмурится.

— Сорок, — говорит он ласково, ни к кому не обращаясь.

— Семьдесят, — глухо откликается шофер, разглаживает спутанные волосы рукой от нерешительности или желает показать, как крупны и наверняка сильны эти руки.

— Очумел! Сорок.

— Семьдесят.

— Сорок.

— Семьдесят.

— Грузи назад.

— Еще чиво?!

— Сорок три.

— Семьдесят.

— Лело! Скажи ему: нас тут нет, мы его не знаем. Пятно видишь?

— Ну?

— Как продавать буду, думаешь?

— Какое мне дело?

— Тебе дела нет, мне есть. Сорок пять.

— Семьдесят.

— Упрямый человек. Без денег домой поедешь. Лошадь повезешь. Что будешь делать?

— В милицию заявлю.

— Плохо думаешь… Сам вез, сам деньги просил. Называется соучастие. Не заявишь. Пятьдесят, или забирай коня.

— Жулье… — зло бормочет шофер, смахивая выступивший пот.

Старик медленно поворачивает свою тяжелую голову в сторону обидчика. Улыбка блуждает по лицу. Старик поднимает руку, и гвалт людских голосов разом глохнет.

— Василь, — говорит старик, глядя в упор на водителя. — Отсчитай этому человеку деньги и скажи ему: табор устал, пусть уходит.

— Ну подожди же, — бормочет водитель.

— Ты слышал, что сказал отец? — Смуглый цыган небрежным щелчком сбил лоснящуюся велюровую шляпу на затылок и, устремив сонный взгляд куда-то мимо водителя, замер.

Шофер, человек с плоским лицом, черточками белесых бровей, глазами-норками, зло засопел, набычился. Его глаза нацелились на пачку денег, которую чернявый цыган по имени Василь с виртуозностью ярмарочного фокусника выбросил на ладонь.

— Хоп, — сказал Василь и убрал вторую руку за спину.

Шофер недоверчиво покосился на отсвечивающие глянцевой новизной трешки.

— Можешь не считать — все твои. Гуляй.

— Заткнись. — Шофер зло сплюнул, дернул пачку денег из рук цыгана, зашевелил губами. Был виден пот на висках, и неуклюжие пальцы хрустко мяли, старались расслоить непослушные ассигнации. — Гони еще трояк. Хапуга!

— Жадный человек, — с сожалением вздохнул Василь. — В землю смотришь, упасть боишься. Звезд не видишь. Возьми.

Шофер со всех сторон оглядел недостающий трояк, сравнил его с теми, что были в пачке, сунул в карман.

— Поехал я.

— Дорогу назад сам найдешь или показать?

— Обойдусь. — Он хотел еще что-то добавить, но скосил глаза на стоящую чуть в стороне ватагу цыган, передумал и быстро пошел к машине. Его проводили бессловесно, недвижимо, словно вытолкнули из себя инородное тело. Дождались, когда машина вползет на рыжий бугор, где и дорога, тоже рыжая, была неразличима, перевалит его, и лишь тогда толпа дрогнула, захороводилась, двинулась к старику. Цыгане не угомонились, пока каждый из этой разноцветной, говорливой толпы, и женщины, и даже дети, не обошли вокруг коня раза по три, то и дело приседая на корточки, угадывая на свой манер достоинства пришельца. Они делали круг за кругом, а старик так и стоял рядом с лошадью, давал ей принюхаться к себе, понять, кто ее новый хозяин.

Старик молчал, улыбка выдавала спокойную уверенность. «Теперь надо доспать эту идущую на убыль ночь, — думал старик. — А завтра будет новый день, новые думы». Через три дня его разыщет уполномоченный Пантелеев и станет делать вид, что ничего не случилось. Расспросит про жизнь, про сыновей, пожалуется на заботы. Забот никогда не становится меньше. Пантелеев все время на них жалуется. Старый Семен уже привык к этому. А потом он скажет, что, мол, пропала лошадь, и скажет это таким тоном, будто лошади пропадают каждый день, и в том нет ничего особенного. И говорит он Семену об этом просто так, старик выслушает, выслушает внимательно, засвидетельствует свое уважение Пантелееву. Дел много, всех не переделаешь. А что касательно лошади, он слышит об этом впервые. Ну а насчет помочь, это можно. Хорошему человеку он завсегда помочь готов. Справится у своих людей. Может, и знает кто.

А Пантелеев будет слушать и разглядывать его, Семена, библейское лицо. Семену он вот ни настолечко не верит. И затеял он всю эту кутерьму ради профилактики.