Свадебный марш - [12]

— Через месяц будешь дома, — закончил Умпа. — И все трое махнем на мотоциклах на юг. А если хочешь, закошу тебе сотрясение мозга, тогда совсем в армию не возьмут. Один укольчик, комбинированный со снотворным, и адреналин в глаз, и шишку с синяком, конечно. Но это будет, конечно, дороже… Риск есть, — сказал Умпа. — А ты как считаешь, кацо, — обратился он ко мне, — есть риск? — Это он нарочно при мне несет такое. Сообщника из меня делает.

— Молчание — знак согласия. — Затем Умпа произнес еще несколько слов на грузинском языке и перевел: — Я говорю, почему ты так странно одет? Вечер, кацо, а на тебе смокинг какой-то… тренировочный… В это время такие костюмы носят… в чемоданчиках… Куда в таком виде изволите ехать?..

Я промолчал. В темноте поблескивали на руке Умпы большим красным циферблатом часы для подводного плавания.

— Не на прием ли к доктору? Или в аптеку? — Я промолчал. — За лекарством? Голова болит, да? Между прочим, зря едешь: детям до шестнадцати лет вход в аптеку в это время запрещен… Что молчишь? Скажи что-нибудь, или ты от страха язык проглотил?

Я достал блокнот и нарисовал Умпу, Сулькина и Проклова в бутылке водки. Вырвав листок, я протянул его Умпе. Спокойно рассматривая рисунок, он спросил:

— И что же это значит, кроме сходства?

— Трое в одной лодке, не считая собаки, — сказал я.

— А где же собака? — спросил Умпа.

— Не где, а кто, — ответил я.

Умпа протянул рисунок Проклову и сказал:

— Подшей в его личное дело… — При этом он все время не сводил с меня глаз, потом каким-то несвойственным ему женственным движением сильных и грубых рук поприминал свою густую шевелюру: — Однажды ночью мне понадобился букет цветов. Помчался на машине к метро «Сокол». На мое несчастье, последней спекулянтке милиционер дал допрос с беспристрастием. Я тихо говорю из-за спины: «Мамаша, пока суд да дело, продайте букет, на штраф пойдет», — а она мне: «Не видите, что я с органами разговариваю…» Вот и мне, — закончил он, — пока неохота из-за тебя с органами разговаривать…

Тут он вдруг неожиданно рассмеялся, даже было непонятно, над чем именно. Проклов и Сулькин тоже захохотали. Насмеявшись вдоволь и почему-то до слез, Умпа, Сулькин и Проклов пошли быстро от перрона к поселку. И тогда я заметил в кустах своего телохранителя — своего почти двухметрового Финиста, своего ясного сокола!.. Он двинулся вслед за троицей. Как он ухитряется при таком росте и весе ходить бесшумно?..

Я до боли сжал кулаки в карманах и посмотрел на сужающиеся вдали рельсы, достал блокнот с фломастером и нарисовал: железнодорожный прораб говорит путевым рабочим: «К сожалению, ребята, не могу принять у вас работу. У вас впереди рельсы сходятся, а они должны все время идти параллельно…»

А может, купить бланк за тридцать копеек, написать объявление и дать в бюро, которое вывешивает их на улицах Москвы под стеклом: «Срочно ищу мужчину, серьезно и философски настроенного, чтобы поговорить по душам о любви. Звонить по телефону. Спросить… Валентина Левашова»?

Я нарисовал на одной стороне улицы философа Диогена с фонарем и подписал: «Ищу человека». На другой стороне улицы я нарисовал себя с фонарем и написал: «Ищу философа».

Я вообще, если в самое ближайшее время не найду никого, с кем можно по душам поговорить, то… не знаю, что сделаю… Об этом я подумал уже в пустом вагоне электрички. Сев на скамейку, я увидел, что в вагон вошла тетя Наташиной подруги — Жози Гощинской — и мужчина, они уселись напротив, через пять или шесть лавок. На мужчине был костюм, по-видимому, когда-то модный. Тетя, недавно приехавшая из Парижа, вся, как говорит Жозька, от Диора. Сплошной вечерний Париж, по-французски «Суар де Пари», и рядом с нею этот… приехавший из, может, тридцать второго года. Жозя как-то говорила Наташе, что тетя собирается выйти замуж, уж не за этого ли, по Жозькиным словам, «бесполезного ископаемого…».

Жозиной тете шестьдесят пять лет, она переводчица, всю жизнь прожила в Париже. А мужчине за семьдесят. Они смотрели в мою сторону и, наверное, говорили что-то обо мне. Еще я знал, что он эстрадный артист и что у него недавно умерла жена. Они вместе с женой выступали, у него феноменальная память, и он считает лучше любой счетной машины. Он, говорила Жозя, из ее тети хочет сделать партнершу. «Пойду, говорит, — рассказывала Жозя, — в Москонцерт и скажу дирекции, что я хочу бросить вызов молодости и склерозу».

Я нарисовал такую картину. Значит, Жозина тетка со своим женихом, ну вот с этим мужчиной, как будто пришли к ее маме, совершеннейшей старухе, и Жозина тетя говорит: «Познакомьтесь, мама, — это мой жених!..» А мама, совершеннейшая старуха, говорит: «Таким я вас и представляла…» Но что-то не получилось в рисунке. Я вырвал листок из блокнота и положил на сиденье. Потом еще раз взглянул на Жозину тетю. Она все время взмахивала руками, словно отгоняла от себя мух, а вернее — как бы смахивала с лица морщинки… У нее все лицо как в паутине. Я ее однажды очень близко видел, она подошла к изгороди, долго смотрела на меня и потом сказала: «Может, это сентиментально, но вы мне напоминаете подснежник…» Я, конечно, промолчал, а она сказала: «А вы знаете, я сейчас ощущаю то же, что и вы… Радость жизни… Но когда я подхожу к зеркалу, я эстетически страдаю… Вы знаете, кто это сказал?» Я пожал плечами. «Это сказал великий Чарли Чаплин… Мужчина. А что же говорить нам? Женщинам?»