Свадебный марш - [11]

— Подожди, Финист. Замолчи! Теперь я буду говорить: то, что сделала Юлка, — это тень.

— Какая тень? — не понял Финист.

— Понимаешь, однажды Левитан показал одному художнику пейзаж такой: поле, усеянное цветами. Показал и уничтожил… Спроси почему?

— Почему уничтожил? — послушно спросил меня Финист.

— Потому что у Левитана не получилось яркого солнца, ну, нет предмета, дающего тень, а солнце без тени передать трудно. У нас в отношении с Юлкой было одно солнце, а тени не было, теперь есть тень, значит… Значит, не надо уничтожать картину, вот что это все значит. А до Юлкиного приезда, знаешь, что было? Переживания, как у Веры Холодной в немом кино! Она в таких случаях раздувала ноздри и астматически дышала, а в титрах писали: «Переживания». Кончились переживания! Все! Кончились! — крикнул я, а про себя подумал: «А может, только начинаются эти самые переживания!»

Финист замотал головой: он, наверное, не понял. Чего ждать? Зачем ждать?

Я выскочил в сопровождении Финиста на улицу, влез на дерево и осмотрел окна дачи Юваловых. Свет не горел, значит, дача пуста сейчас. А может, не пуста? Я найду Юлу и расскажу ей все. Юла все поймет. Может, вторая любовь это и есть самая настоящая. Может, белая ночь и есть тот самый белый, как ночь, день!.. Может… Вторая любовь все может! Тебя предают, рвут твои письма, а ты все равно любишь. Мне бы только увидеть Юлу! Только бы мне с ней встретиться!..

Я вспомнил слова отца, что люди всего откровеннее в вагонах, и подумал, что электричка — это тоже вагон и, если он не будет битком набит, мне, может быть, и удастся, кстати, поговорить с каким-нибудь человеком, посоветоваться просто.

— Куда ты? — крикнул Финист.

— В Москву! За солнцем.

— Не надо в Москву. Проклов мне сказал, что они тебя, если что, покалечат! — крикнул мне вслед Финист.

Электричка взревела за лесом. «Может быть, успею», — подумал я. В темноте за мной увязалась с лаем какая-то собака.

Не лай, собака! Все хорошо! У меня еще будет много неприятностей с Юлкой! Понимаешь, много! Очень много! Ты чувствуешь, собака, сколько в этих словах оптимизма?!

Волной вала волновала,

Волновало волн навалом

Вой!.. Ной!.. вала

Войной вала…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вперед! В толпу! В давку! В замкнутое со всех сторон любовью пространство!.. Вечер тушил, гасил, съедал все краски дня, мрачно-зеленая электричка пролетела, освещая меня квантами света из своих окон. Я прислонился к дереву, отдышался и медленно побрел к станции.

— Меня в армию забирают, — услышал я из-за ларька голос Николая Сулькина, — а мне вот как не хочется…

— Помогу тебе освободиться, — сказал Умпа, и тень его тела, лежавшая на дорожке, подняла тень руки, державшей тень стакана, и он выпил что-то. — Денег будет стоить, — сказала тень Умпы, взмахнув тенью руки.

— И так себе всегда больше берешь, — сказал Сулькин.

— Потому что я у вас президент… Или я у вас не президент? — спросил Геннадий. (Сулькин и Проклов промолчали.) — А вы только консультанты президента… Или вы не консультанты?.. Или вы кто?..

— Консультанты, — согласился Сулькин.

— А в Белом доме консультанты получают денег больше, чем президент, — сказал Владимир Проклов. — Я читал в газете…

— И все-то они читают! И все-то они знают… и про консультантов, и про президентов, — сказал Геннадий, — а насчет того, что больше, имейте в виду: какие консультанты, такие и деньги.

— А вот в Англии… — начал что-то рассказывать Проклов, но я не стал слушать, вернее, подслушивать, я повернулся и направился в другой конец станции и вышел на перрон.

Платформа была почти совсем пуста, и только возле киоска «Пиво-воды» стояло несколько «врагов народа». Так Бон-Иван называет всех пьяниц. Один из «врагов» был пьян больше всех, он ходил вокруг ларька, кривясь то в одну сторону, то в другую, словно танцуя какой-то жуткий танец под слышную только ему одному пьяную музыку. При этом он все время что-то неразборчиво бормотал себе под нос, задавал сам себе вопросы, отвечал на них, спорил и в чем-то все время себя убеждал.

Сулькин, Умпа и Проклов все стояли у ларька ко мне спиной и что-то обсуждали. На плече у Проклова висела гитара на ленте, он тряс длинными волосами и изредка брякал по струнам. Сначала они моего присутствия не замечали, а затем кто-то из них разглядел меня, и все трое медленно приблизились ко мне, прижав к ограде платформы.

Накачав воздухом свою и без того могучую грудь, Умпа сказал, словно меня не было:

— Слушай сюда, как закашивать будешь, значит так…

В общем Умпа учил Сулькина, чтобы он сказал в своей районной поликлинике, что был, мол, на ВДНХ, колосок там оторвал от снопа, захотел зерен пожевать, ну пожевал, и вот теперь уже который день что-то мешает глотать — наверное, усик колоса в горло воткнулся. Сулькина, конечно, осмотрят и скажут, что никакого усика в горле нет, а он, Сулькин, должен говорить, что есть. И так Сулькин должен несколько раз побывать в поликлинике, а потом из поликлиники Сулькина пошлют в дурдом, ну в психиатричку, и там все надо начинать сначала. В дурдоме Сулькину дадут лекарство, и он должен сказать, что все прошло… А когда заберут в армию, то он, Сулькин, должен пойти в медсанчасть и сказать, что ел тарань и в горле кость застряла. В медсанчасти его начнут лечить — и опять безрезультатно. Тогда Сулькин должен сказать, что вот когда его лечили в Москве, то давали какое-то лекарство, от которого все прошло. И когда в армии Сулькина спросят: «Какое лекарство? Где тебе его давали?..», Сулькин должен сказать, что в дурдоме и…