Свадебный марш - [10]

— Нет ли лишнего билетика? — спрашивали еще у академии Жуковского. На стадион мы и с билетами-то кое-как прошли, а после игры попали в толкучку — вернее, это я попал. Мне надо было выбраться из толпы, которая валила в метро, к южным воротам, Бон-Иван меня схватил за воротник, и мы очутились рядом. Сзади напирают, спереди упираются, с боков давят, а милиционеры на лошадях весь проход до самого метро оцепили и смотрят на все это с лошадей. Я уже задыхаться стал. Папа все время громко кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете?» А я смотрел на метро и думал: «Доживу я до входа в вестибюль или нет, или нас раздавят вместе с Бон-Иваном?» Хорошо, что в это время очередь вдруг качнулась и мы все вместе, человек, наверное, сто, свалились. А потом меня всю дорогу до дома поташнивало. Бон-Иван всю дорогу молчал, весь белый. А папа до самого дома повторял одну и ту же фразу: «Вы же моли погибнуть! Вы же могли погибнуть!..»

А ночью я почему-то опять оказался в этой давке, только уже во сне. И папа опять кричал: «Здесь ребенок! Что же вы делаете!..» И с тех пор… у меня поднялось давление. Как только я попадал хоть в маленькую толпу, мне казалось, что меня снова начинают сдавливать со всех сторон, как тогда…

— Знаешь, как сказал вратарь ЦСКА Третьяк? — спросил меня Финист. — Неудачу надо переживать как можно скорей!

— Еще один такой физкультурный совет, — ответил я Финисту, — и я тебя понижу… в росте!

— Ну хочешь, мы всю эту компанию разгоним? — спросил Финист. — Я всех своих баскетболистов приведу, и мы им покажем. Я теперь тренировки здесь буду нарочно назначать.

Я посмотрел на Финиста, рост которого природа ускорила в духе века и довела почти до двух метров, и отрицательно покачал головой. Я как-то маме сказал, что наше поколение выше ее поколения сантиметров на десять. «Не выше, а длиннее!» — ответила она. Кто длиннее. А кто и выше. Вот Финист, он и длиннее и выше. Добрый он. У него душа в рост пошла.

— Не надо, Финист, ничего не надо, — повторил я.

— Ты с ними не справишься, а мы справимся, и нам ничего не будет. У нас в команде еще никому шестнадцати не исполнилось. — Финист посмотрел на меня и что-то понял по выражению моего лица.

А я устало повторил: «Не надо… Ничего не надо…» И со злостью подумал, что это Татьяна Рысь во всем виновата. Бендарский с ней… Что с ней?.. Ну, встречался, что ли. Рысь, может быть, самая красивая в мире манекенщица. Она, говорят, недавно весь Париж свела с ума, она там платья нашего Всесоюзного Дома моделей показывала. Париж покорила, а Бендарского не могла удержать возле себя.

— Ничего не надо делать, — повторил я. — Центровой ты мой, Финн. И команду баскетбольную не приводи.

— Но почему?

— Потому, что необычное уже кончается.

— Что необычное?

— Необычное, Финист, вот что… это когда Качалов, артист был такой знаменитый, стал умирать, он сказал: «Начинается что-то необычное». Понимаешь, Финист, он сказал «начинается». А я сказал «кончается». Потому что уже все умерло…

— Рано хоронишь, — сказал Финист. — Матч еще не окончен.

А я стал объяснять, что есть такой художник Гронский. Он в Ленинграде был в белые ночи…

— Ты знаешь, что такое белые ночи? Видел?

— Не видел, но знаю, — ответил Финя. — Это когда светло как днем.

— Как днем, Финист, точно, — сказал я. — Так вот, Финист, ласточки в Ленинграде…

— Птички-ласточки! — повторил за мной Финист.

— Так вот, эти добрые и трудолюбивые ласточки во время белых ночей с ума сходили.

— А почему они сходили с ума? — спросил Финист.

— Потому, что они белую ночь принимали за день, понимаешь, и все продолжали строить свои гнезда и падали без сил на землю… И я, Финист, тоже принимал белую ночь за день… Юлка — это не день, Юлка — это ночь, хоть и белая. А я больше не хочу ее видеть… И не буду… Не буду!

И я еще долго что-то врал про это самое Финисту и себе врал. Врал про все, кроме того, что мне нравится Эдуард Бендарский. Ну и что, что нравится. Я ему, может, тоже нравлюсь. Все равно! Все равно Юлка должна мне все объяснить, все равно мы должны с ней поговорить, потому что, когда Финист сказал мне: «Юлка приехала!» — я сразу же захотел ее увидеть, сейчас же, в эту же минуту, в ту же секунду. Захотел так, как тогда, когда я в первый раз почувствовал, что я люблю Юлу. Когда я понял, что это я ей тогда в пустом сквере сказал при луне: «Я вас люблю!..» И теперь люблю. Так же! Как тогда!.. Так же!.. Еще сильней!.. Сильнее сильного!.. Но тогда в этом не было ничего страшного и стыдного. А сейчас нет-нет, после письма и после всего этого я просто не ожидал от себя этой любви… Этого какого-то странного чувства… какой-то второй любви…

— Говори, говори, Финист! Расскажи мне что-нибудь смешное, ведь было у тебя в жизни что-нибудь смешное… Хотя у тебя почему-то нет чувства юмора. Почему у тебя нет чувства юмора или чувства иронии? А вот у судьбы есть. Говорят же — ирония судьбы, значит, у судьбы есть чувство иронии, и чувство юмора, и, может быть, даже сатиры. Ты говори, Финист, ты рассказывай.

— Вот у нас был такой случай, — сказал Финист.

Я думал, что вот сейчас, пока Финист рассказывает что-то смешное, все это возьмет и пройдет само собой. Но желание видеть Юлку не проходило, а, наоборот, становилось сильней и сильней с каждым словом Финиста. Но ведь это я уже чувствовал, переживал совсем недавно. И вот снова, опять убеждаюсь в том, что Юлка, страшная Юлка, не просто мне нравится, а я ее снова люблю!.. И мне нужно снова, просто необходимо еще раз сказать ей об этом. Чушь какая-то! Глупость! Не скажу! Ни за что не скажу! Или скажу? Увидеть ее и сказать ей? Или… А если пока не говорить? Ходить и делать изо всех сил вид, что ничего не случилось. Характер выдержать, словом. Или не выдерживать?