Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - [47]

Но конечно, лучше будет, если это произойдет не преждевременно, а тогда, когда они будут уже способны извлечь пользу из того, что произошло. Если они вырастут в этой деревне, впитают ее воздух, узнают ее историю, запечатлеют в памяти лица ее жителей и воспоминания о страшных наводнениях, которые вносят хаос в налаженный ход деревенской жизни, а также навеки сохранят воспоминания об урожаях, собранных на ее полях, то, значит, я вернулся сюда не напрасно.

Не знаю, что мои дети думают обо мне сейчас. Может быть, горюют и плачут? Видят во мне героя? Пока это не так уж важно. Но нельзя, чтобы история моей жизни открылась им внезапно, вырвалась из мрака неизвестности, точно злой дух, несущий горе и боль. Так хотелось не покидать их, навсегда остаться с ними. Следить за тем, как они растут, взрослеют. Но не знаю, что более эгоистично: остаться с ними или исчезнуть, уйти с их дороги.

Ну, с тобой мне хитрить нечего: если ты помнишь, что я говорил тебе в ту ночь, ты, возможно, поймешь, чего я хочу, к чему стремлюсь. Обманывать себя глупо и бесполезно.

В моих ушах все время настойчиво и неотвратимо звучит далекий, могучий зов. Мне казалось, что моя жизнь здесь, в этой деревне, наконец, моя женитьба заставят его умолкнуть. Но нет! Вполне возможно, что это лишь плод моего воображения. Или такова моя судьба? Не знаю и ничего не могу понять. Разумом я сознаю, как следует вести себя, что и когда делать. Но, поверь, этому я научился только здесь, в этой деревне, у этих счастливых людей. Однако же что-то в моей душе, в моей крови, неопределенное, неосознанное, по-прежнему зовет меня, не дает мне покоя, манит в далекие земли.

Мне горько думать, что у кого-нибудь из моих детей, если не у обоих, когда они вырастут, может обнаружиться микроб этой заразной болезни — тяги к перемене мест, и они захотят покинуть родину.

Короче говоря, возлагаю на твои плечи тяжелую ношу, обременяю тебя заботами. Но мне кажется, я не ошибся в тебе — слишком уж ты похож на своего деда. Друг мой, не знаю, когда я покину вас, но чувствую, этот час недалек. Прощай».

Вот так Мустафа Саид сам выбирал время, когда поставить последний верстовой столб на своем жизненном пути. И нельзя отрицать, что в повесть своей жизни он внес изрядную толику мелодрамы. Если же предположить, что природа снизошла к его желаниям и, расщедрившись, даровала ему конец, которого он сам так жадно искал, то ему выпала редкая удача.

Представьте себе лето в июле во всем его величии. Река, обычно струящая свои воды с невозмутимым спокойствием, вдруг вздулась, вышла из берегов, затопила все вокруг. Уже тридцать лет, как не случалось подобного наводнения. Там, где еще недавно были поля, простиралась темная водная ширь. Кто мог предположить, что здесь раздастся заключительный аккорд жизни Мустафы Саида? Вот какой конец он так упорно и настойчиво искал, может быть, еще там, на далеком севере. Тогда он хотел, чтобы все завершилось под беззвездным небом в тревожную промозглую ночь на глазах людей, которым нет дела ни до него, ни до его жизни. Вот участь победоносных завоевателей! Но все, буквально все — и присяжные, и свидетели, и прокуроры, и адвокаты, и судьи — точно сговорились между собой не дать ему свести счеты с жизнью, не допустить финала, который он так тщательно готовил для себя.

«Присяжные видели перед собой человека, — рассказывал Мустафа Саид, — который и ПК думал защищаться. Человека, у которого не было ни малейшего желания жить. В ту ночь, когда Джейн, рыдая, шептала мне: „Уйди со мной, уйдем вместе“, — я еще колебался. Хотя в ту ночь моя жизнь исчерпалась до дна, мне нечего было больше ждать. Но меня томили сомнения, и, должен признаться, в решительный миг я испугался.

Во мне теплилась надежда, что суд сделает за меня то, что сам я был не в силах совершить. Но они точно чувствовали, чего я добиваюсь, и, докопавшись до сути, решили не допустить, чтобы исполнилось мое последнее желание.

Даже полковник Химменд, который, казалось мне, должен был хотеть моей смерти не менее меня, вдруг начал вспоминать, как я приезжал к ним в Ливерпуль, и подробно рассказал, какое хорошее впечатление я тогда произвел на него. Полковник с военной прямолинейностью заявил, что считает себя человеком терпимым, свободным от пристрастий и предубеждений, по что он реалист и поэтому был уверен, что брак его дочери со мной не может быть счастливым.

Он не преминул добавить, что, учась в Оксфорде, его дочь Энн увлеклась восточной философией и долго не могла решить — принять ли буддизм или остановиться па исламе. Он не берется сказать, что именно толкнуло ее на самоубийство: неожиданное открытие, что мистер Мустафа Саид ей неверен, или же духовный кризис, который она переживала.

Энн была его единственной дочерью. Когда я с ней познакомился, ей не было еще и двадцати. Я обольстил ее и обманул. Помню, я тогда говорил ей: „Давай поженимся. Наш брак будет мостом между севером и югом“. И я же разбил ее мечты, обратил в прах ее веру. И тем не менее отец этой девушки, человек, давший ей жизнь, объявляет в суде совершенно спокойно, без малейшей дрожи в голосе, что не берется сказать, что явилось причиной ее самоубийства».