Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - [48]

И это правосудие? Пресловутые правила честной игры? Нет, скорее правила ведения войны и соблюдения нейтралитета во время войны! Насилие, надевающее маску милосердия и всепрощения. Но как бы то ни было, Мустафу Саида приговорили к семи годам тюремного заключения. Да, да, только к семи! Все оказалось далеко не так просто. Никто не взял на себя труд избавить его от необходимости решать. Выход должен был найти он сам, и никто другой не мог и не хотел сделать это за него.

Когда окончился срок его заключения, Мустафа некоторое время скитался по свету. Из Парижа он уехал в Копенгаген, затем в Дели, в Бангкок, и везде он пытался зацепиться хоть за что-нибудь, чтобы отодвинуть неизбежное.

А развязка ожидала его в маленькой, никому не известной деревушке на берегу Нила. Нет человека, который мог твердо сказать, что смерть Мустафы Саида была несчастным случаем. Но и никто не может утверждать, что он сам собственной рукой опустил занавес.

Впрочем, я приехал сюда вовсе не для того, чтобы предаваться размышлениям о судьбе Мустафы Саида. Здесь меня давно ждут все эти деревенские домишки из глины и необожженного кирпича, которые словно поворачиваются и смотрят нам вслед.

Вдруг наши ослы зашагали много бодрее. По-видимому, их ноздри уловили запах клевера, сена и воды. Дома на самом краю пустыни чем-то напоминают стойбище первобытных людей, которые, пожив некоторое время, неожиданно бросали все и уходили искать новые места. И кто мог бы разобрать, где тут конец, а где начало.

От блестящей глади воды веет влажной прохладой, смягчающей зной пустыни. Это истина врывается в мир вымысла. Слух улавливает голоса людей, щебетание птиц. Монотонно постукивает насос. Впереди — река. Река слева и справа. Если бы не она, не было бы ни начала, ни конца. Река безмятежно несет свои воды на север, безразличная ко всему на свете. Преградит ей путь гора — она устремится в обход. Откроется ей долина — она разольется широко и вольно. Но рано или поздно она отыщет свой единственный путь. И вновь устремится на север, к морю.

Глава пятая

Рано поутру я уже стоял перед дверью дома моего деда. Дверь была старая, но все еще крепкая. На нее, наверно, ушло целое ореховое дерево. Сколотил ее Вад аль-Басыр — наш деревенский умелец, мастер на все руки. Он не учился ремеслу плотника в школе, но делал он и колеса сакий, и кольца к ним, и двери — ну, словом, все. Умел вправлять вывихи, накладывать лубки на сломанные кости, прижигать язвы, пускать кровь. А уж в ослах разбирался на удивление. Никто в деревне не покупал осла, не посоветовавшись предварительно с Вад аль-Басыром. Он еще жив, но давно оставил свое ремесло и больше не мастерит таких дверей, как в доме деда. Ведь те, кто помоложе, узнали, что в городе можно купить двери из бука и даже из железа, и теперь привозят их из Омдурмана. Ну, и сакии теперь никому не нужны — ведь всюду появились насосы.

За дверью раздавался смех, и я легко различил дребезжащий хохоток деда и утробный хохот Вад ар-Раиса, хохот человека, наевшегося до отвала. Я узнал смех Бакри. Громко, по-мужски, смеялась Бинт Махджуб. Я словно увидел их всех сквозь закрытую дверь. Дед сидит на молитвенном ковре из меха и перебирает четки из сандалового дерева. Шарики проскакивают между его пальцами равномерно, точно желобки сакии.

Старые друзья деда Бинт Махджуб, Вад ар-Раис, Бакри удобно устроились на низких тахтах. Дед глубоко убежден, что высокая тахта — признак тщеславия, а низкая свидетельствует о скромности.

Бинт Махджуб опирается на локоть. В другой руке — сигарета. Скабрезные истории будто стекают с кончиков усов Вад ар-Раиса. Бакри, как всегда, ушел в свои мысли.

Большой дом деда сложен не из камня и не из обожженного кирпича. Он — из земли, обыкновенной земли, вскармливающей пшеницу. Дом этот встает на краю поля, точно его продолжение. Во дворе растут смоковницы и акации. А на стенах дома, там, где они тронуты сыростью, зеленеют те же растения, что и на полях вокруг.

Внутри дом больше всего походил па лабиринт. Одному богу известно, как он строился. Во всяком случае, таким, как сейчас, он стал не за один год и даже не за десять лет. В нем было множество комнат, больших и маленьких. Они беспорядочно пристраивались к прежним, едва возникала нужда. Стоило деду прикопить — в доме прибавлялась еще одна комната. По мнению деда, деньги для того и нужны, чтобы строиться. Коридоров не полагалось — комнаты открывались одна в другую, а двери были такими низкими, что приходилось наклоняться, чтобы не стукнуться лбом о притолоку. В некоторых же двери вообще отсутствовали. Были комнаты с окнами и без окон, с гладкими стенами и стенами шершавыми оттого, что их оштукатурили смесью гравия, черной глины и кизяка. Потолки и стропила были из стволов и корневищ пальм и нильской акации, а кровля — из пальмовых листьев.

Летом дом был прохладным, а зимой теплым. На вид он казался непрочным, но только на вид, ибо прочность его была проверена самим временем.

Я вошел в калитку и огляделся. Огромный двор. Направо на подстилках сушатся финики и стручковый перец. Налево — мешки с пшеницей и бобами. Одни уже зашиты, другие стоят пока открытыми. В дальнем углу коза жадно ест ячмень, а у вымени пристроился козленок и сосет. Судьба дома неразрывно связана с полем. Зеленеет поле — в доме весело, опустошит засуха поля — в доме траур.