Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - [48]
И это правосудие? Пресловутые правила честной игры? Нет, скорее правила ведения войны и соблюдения нейтралитета во время войны! Насилие, надевающее маску милосердия и всепрощения. Но как бы то ни было, Мустафу Саида приговорили к семи годам тюремного заключения. Да, да, только к семи! Все оказалось далеко не так просто. Никто не взял на себя труд избавить его от необходимости решать. Выход должен был найти он сам, и никто другой не мог и не хотел сделать это за него.
Когда окончился срок его заключения, Мустафа некоторое время скитался по свету. Из Парижа он уехал в Копенгаген, затем в Дели, в Бангкок, и везде он пытался зацепиться хоть за что-нибудь, чтобы отодвинуть неизбежное.
А развязка ожидала его в маленькой, никому не известной деревушке на берегу Нила. Нет человека, который мог твердо сказать, что смерть Мустафы Саида была несчастным случаем. Но и никто не может утверждать, что он сам собственной рукой опустил занавес.
Впрочем, я приехал сюда вовсе не для того, чтобы предаваться размышлениям о судьбе Мустафы Саида. Здесь меня давно ждут все эти деревенские домишки из глины и необожженного кирпича, которые словно поворачиваются и смотрят нам вслед.
Вдруг наши ослы зашагали много бодрее. По-видимому, их ноздри уловили запах клевера, сена и воды. Дома на самом краю пустыни чем-то напоминают стойбище первобытных людей, которые, пожив некоторое время, неожиданно бросали все и уходили искать новые места. И кто мог бы разобрать, где тут конец, а где начало.
От блестящей глади воды веет влажной прохладой, смягчающей зной пустыни. Это истина врывается в мир вымысла. Слух улавливает голоса людей, щебетание птиц. Монотонно постукивает насос. Впереди — река. Река слева и справа. Если бы не она, не было бы ни начала, ни конца. Река безмятежно несет свои воды на север, безразличная ко всему на свете. Преградит ей путь гора — она устремится в обход. Откроется ей долина — она разольется широко и вольно. Но рано или поздно она отыщет свой единственный путь. И вновь устремится на север, к морю.
Рано поутру я уже стоял перед дверью дома моего деда. Дверь была старая, но все еще крепкая. На нее, наверно, ушло целое ореховое дерево. Сколотил ее Вад аль-Басыр — наш деревенский умелец, мастер на все руки. Он не учился ремеслу плотника в школе, но делал он и колеса сакий, и кольца к ним, и двери — ну, словом, все. Умел вправлять вывихи, накладывать лубки на сломанные кости, прижигать язвы, пускать кровь. А уж в ослах разбирался на удивление. Никто в деревне не покупал осла, не посоветовавшись предварительно с Вад аль-Басыром. Он еще жив, но давно оставил свое ремесло и больше не мастерит таких дверей, как в доме деда. Ведь те, кто помоложе, узнали, что в городе можно купить двери из бука и даже из железа, и теперь привозят их из Омдурмана. Ну, и сакии теперь никому не нужны — ведь всюду появились насосы.
За дверью раздавался смех, и я легко различил дребезжащий хохоток деда и утробный хохот Вад ар-Раиса, хохот человека, наевшегося до отвала. Я узнал смех Бакри. Громко, по-мужски, смеялась Бинт Махджуб. Я словно увидел их всех сквозь закрытую дверь. Дед сидит на молитвенном ковре из меха и перебирает четки из сандалового дерева. Шарики проскакивают между его пальцами равномерно, точно желобки сакии.
Старые друзья деда Бинт Махджуб, Вад ар-Раис, Бакри удобно устроились на низких тахтах. Дед глубоко убежден, что высокая тахта — признак тщеславия, а низкая свидетельствует о скромности.
Бинт Махджуб опирается на локоть. В другой руке — сигарета. Скабрезные истории будто стекают с кончиков усов Вад ар-Раиса. Бакри, как всегда, ушел в свои мысли.
Большой дом деда сложен не из камня и не из обожженного кирпича. Он — из земли, обыкновенной земли, вскармливающей пшеницу. Дом этот встает на краю поля, точно его продолжение. Во дворе растут смоковницы и акации. А на стенах дома, там, где они тронуты сыростью, зеленеют те же растения, что и на полях вокруг.
Внутри дом больше всего походил па лабиринт. Одному богу известно, как он строился. Во всяком случае, таким, как сейчас, он стал не за один год и даже не за десять лет. В нем было множество комнат, больших и маленьких. Они беспорядочно пристраивались к прежним, едва возникала нужда. Стоило деду прикопить — в доме прибавлялась еще одна комната. По мнению деда, деньги для того и нужны, чтобы строиться. Коридоров не полагалось — комнаты открывались одна в другую, а двери были такими низкими, что приходилось наклоняться, чтобы не стукнуться лбом о притолоку. В некоторых же двери вообще отсутствовали. Были комнаты с окнами и без окон, с гладкими стенами и стенами шершавыми оттого, что их оштукатурили смесью гравия, черной глины и кизяка. Потолки и стропила были из стволов и корневищ пальм и нильской акации, а кровля — из пальмовых листьев.
Летом дом был прохладным, а зимой теплым. На вид он казался непрочным, но только на вид, ибо прочность его была проверена самим временем.
Я вошел в калитку и огляделся. Огромный двор. Направо на подстилках сушатся финики и стручковый перец. Налево — мешки с пшеницей и бобами. Одни уже зашиты, другие стоят пока открытыми. В дальнем углу коза жадно ест ячмень, а у вымени пристроился козленок и сосет. Судьба дома неразрывно связана с полем. Зеленеет поле — в доме весело, опустошит засуха поля — в доме траур.
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.