Суровые дни - [7]

— Деньги у меня есть. А с хлебом плохо. Всего полбуханки. И то черствый. А у вас, заметил случайно, в мешке хлеб. Не возражаете войти в компанию? Я — деньги, вы — буханки? Как? Согласны?

Сергей был готов отдать все, лишь бы поскорей лечь, вытянуть затекшие ноги и заснуть… Заснуть…

— Согласен!

— Тогда торопитесь!

Многие не понимали, почему Таганцев упрямо не хочет переезжать в город, а живет по-прежнему в поселке, неподалеку от завода.

— Неужели вам, Ростислав Леонидович, не надоели заводские гудки, шум и грохот? — удивлялась мадам Соловова. — Пожалейте свои нервы и нервы милейшей Варвары Лаврентьевны!

Но разве объяснишь, что именно то, что действовало на нервы другим, навсегда вошло в повседневный быт Ростислава Леонидовича. Он не представлял жизни без всего этого.

Ростислав Леонидович по давней привычке проснулся в половине шестого. Знакомый заводской гудок возвещал начало первой смены.

По своему служебному положению Таганцев мог приходить на завод к десяти, но Ростислав Леонидович любил работать в домашнем кабинете в ранние утренние часы. Голова удивительно свежая. Ее еще не утомили служебные заботы со всевозможными отчетами, совещаниями, деловыми письмами и обязательными неприятностями, большими и малыми, без которых не обходился ни один день.

Тихо выйдя из спальни, чтобы не разбудить жену, Таганцев, прежде чем пойти умыться, как всегда, задержался возле Асиной комнаты. Постоял. Прислушался. Спит…

В любое время года Ростислав Леонидович обтирался холодной водой. Потом брал чугунные гири и делал гимнастику. Поэтому, несмотря на свои пятьдесят лет, он быстро и легко двигался, был неутомимым ходоком и не расплылся, как, например, главный инженер Викентий Львович. Тому только перевалило за сорок, а пыхтит, поднимаясь на третий этаж.

Быстро позавтракав, Ростислав Леонидович засел за чертежи нового проекта.

Имея многолетний опыт, казалось, что волноваться? Это позволительно новичку, а не ему, инженеру Таганцеву. А он волнуется! Да, да. Волнуется. До сих пор не научился завидному спокойствию многих своих коллег. Каждый раз, когда он приступает к повой работе, кажется: ничего путного не получится. Все не клеится. Главная нить ускользает, и никак ее не поймаешь. Но обо всех мучениях, колебаниях, потерянных и вновь обретенных надеждах знали только жена и дочь.

Вот и сейчас два года поисков и сомнений остались позади. Можно, наконец, приступить к изготовлению опытной модели. Но вновь и вновь придирчиво, как бы посторонним глазом, проверяет Ростислав Леонидович чертежи. Нет ли какого просчета?

В кабинет заглянула Ася.

— Папа! Девять часов! Все еще отыскиваешь ошибки?

— Последний раз!

Ася засмеялась.

— Клянись.

— Клянусь!

Из дома они вышли вместе. Рядом с Ростиславом Леонидовичем, одетым в широкую меховую доху и бобровую шапку, Ася казалась еще меньше. Когда узнавали, что Ася дочь Таганцева, — не верили. Так мало она на него походила. Зато даже незнакомые люди, если видели Асю и Варвару Лаврентьевну, сразу догадывались: это мать и дочь.

Все — смуглое лицо с большими серыми глазами, вьющиеся волосы, манера разговаривать, даже тембр голоса — повторяло, как точный слепок, Варвару Лаврентьевну такой, какой Таганцев знал ее, будучи еще студентом. Но характер у Аси был таганцевский! И это с лихвой вознаграждало Ростислава Леонидовича за чувство досадного недоумения, которое он всегда испытывал, стараясь отыскать во внешнем облике Аси хоть какую-нибудь свою черточку.

— Папа, нужен твой совет.

Таганцев хотел пошутить, но у Аси так озабоченно сдвинуты брови и две морщинки (опять как у Варвары Лаврентьевны!) так глубоко прочертили лоб, что он сдержался.

— Слушаю. — И замедлил шаг.

— У нас в больнице полнейшая междоусобица. Особенно все усложнилось последнее время. Вчера дело кончилось чуть ли не дракой. Большевистски настроенные служащие требуют бойкотировать профессора Чупилова. За его реакционные взгляды. Ну, а другие возражают. С пеной у рта. Как ты посоветуешь — бойкотировать Чупилова или нет?

Таганцев остановился.

— М-да… Дилемма сложная. А этот… Чупилов хороший профессор?

— О! Прекрасный хирург. Но человек… Действительно дрянной. На последнем зачете студентам-евреям, хотя они прекрасно отвечали, выставил плохие оценки. С этого, собственно, все и началось. А теперь профессор перестал скрывать свои реакционные убеждения.

Ася ждала от отца совета. Таганцев ответил не сразу.

— Больница — не Государственная дума или Учредительное собрание. В ней лечат, а не играют в политику. Самое важное, Цыганочка, стать знающим врачом и приносить людям пользу, а не числиться эсером или… как их… большевиком. Вспомни, что получилось с Сергеем Пылаевым? Способнейший юноша! А его в начале войны исключили из института. За политику.

— Значит, не бойкотировать?

— Безусловно!

Морщинки на лбу Аси стали резче. Таганцев понял: она еще колеблется. Но, убежденный в своей правоте, Ростислав Леонидович счел нужным, хотя он явно опаздывал и место для серьезного разговора было весьма неподходящим — с реки дул колючий холодный ветер, сказать Асе еще несколько слов.

— Революцией занимаются неудачники или озлобленные люди. Главная же цель человека — принести максимум пользы своею деятельностью. Да, да. Деятельностью! Я никогда не произносил никаких красивых речей. Не выступал на митингах. Но с чистой совестью скажу: послужил русскому народу верой и правдой. И принес кой-какую пользу. Точно так же поступай и ты. Трудись честно и добросовестно на избранном поприще и тем самым, поверь, сделаешь больше, чем все вместе взятые говоруны! А теперь — решай сама…