Сумерки - [52]
Софья остановилась и перевела дыхание. Все это она сказала чрезвычайно злым тоном, напирая на Безбородко и словно выплевывая ему в лицо нехорошие слова. Иван, совершенно ошеломленный множеством обвинений и сыпавшимися на него новостями, только лишь отступал к стене.
Закончив говорить, Сонечка потупилась. Она почувствовала, что уж очень эмоционально высказала свое неприятие жизненных принципов Безбородко и Ломакина, а потому стушевалась и, смяв прощание, поскорее заспешила домой. Иван, оставшись один, заметался по пустой квартире, становящейся все более и более темною от сгущавшихся за окнами ранних сумерек. Душевное смятение полностью овладело им, как уже овладевало ранее, но никогда так мучительно не было молодому человеку думать о своей судьбе и о судьбе близких ему людей.
Наконец, наметавшись вволю и обессилев, Иван сел прямо на пол у раскрытой печи, в которой еще пылали угли. Красные языки изредка поднимались над раскаленными углями и плясали свой замысловатый танец. Иван бессмысленно смотрел на эту сумасшедшую пляску пустыми глазами и совершенно замер, почти не дыша, а внутри него шел беспрерывный разговор с собственной душою.
«Как права Сонечка! Как она все видит! И ведь я, такой дурак, напрасно только мучаю себя и Аделаиду Павловну. А как стыдно теперь, когда глаза-то открылись! Во всем не прав, кругом виноват получился. Ведь из-за своего глупого стремления к претворению идеи я забросил генерала Гаврилова, а он, бедняжка, нынче томится в долговой тюрьме. Ему небось там совсем уже несладко, а я, как назло, болею и его даже навестить не могу. И вдова страдает, мучается, каждый день ко мне ходит. А я, как истукан, ее книжками забрасываю. И вот ведь уж и душу ее прекрасную разглядел, а все продолжаю не так думать об Аделаиде-то Павловне. И сколько у нее терпения хватало, чтоб ожидать, покуда у меня глаза сами собою раскроются».
От недовольства собой Иван на мгновение вышел из забытья и пребольно ударил себя кулаком по колену. Он даже не заметил, как у него постепенно поднялся сильнейший жар. От печи исходило тепло, и Ивану казалось, будто все хорошо с его организмом, чрезвычайно перевозбужденным и болезненным. Он вновь погрузился в себя.
«Сонечка тоже страдает. И из-за страдания все видит и чувствует. И я тоже вижу и чувствую, но не так и не там. Вот у нее с Родионом не получилось. А почему? Потому ли, что Родион вновь в революцию ударился? Да нет же, нет. Он ведь мне еще давно обещался, что больше не будет. Гадкое это дело — революцию делать. Гадкое и грязное. И недостойное. А он вот опять туда полез. А был художником. Лучше уж быть посредственным художником, чем хорошим революционером. Сонечка, конечно, страдает тяжело. Столько несчастий сразу на нее свалилось. Удивительно, как она еще держится. Молодец. А Родион дурак. Самый настоящий дурак, что с Сонечкой поссорился и расстался. И я дурак, что Аделаиду Павловну обижаю. Хоть и в революцию не лезу, а все равно дурак. Все со своей свободой бегаю, ношусь как с писанной торбой. А кому нужна эта моя свобода? Кому? Даже Лизоньке она не нужна. Что там Софья Семеновна про Лизоньку-то говорила? Что она жертва от рождения? Жертва, точно, самая настоящая жертва. И даже внешне похожа».
Иван постепенно начал клониться к полу, пока не улегся на него прямо у печи и стал погружаться в забытье.
«Овца. Жертвенный агнец. А граф зверь. И он Лизоньку погубит. Обязательно погубит. Господи, спаси и сохрани рабу твою Лизавету. А ведь не спасет и не сохранит. Надобно самому. Обязательно надобно. Что там Сонечка про венчание говорила. Завтра у них венчание? Где? Знаю. Что-то я сильно устал».
Вернувшаяся с вечерней службы Аглая Ивановна обнаружила племянника погруженным в глубокий сон прямо перед печью. Пощупав лоб Ивана, добрейшая тетушка сильно обеспокоилась. Они вместе с Дуней перенесли молодого человека в его спальню и уложили в постель. Дуня приготовила отвар по рецепту, прописанному доктором, а Аглая Ивановна в добавление заставила Ивана выпить еще и рюмку царской водки. Жар вскоре спал, и тетушка, успокоившись, отправилась спать.
Глава пятнадцатая
Григорий Александрович Драчевский решил, что венчание пройдет именно в это воскресенье. Невесте своей, Лизоньке, а также ее родителям он пояснил лишь, что это некий особый день, указанный ему свыше. На родителей таковое объяснение подействовало удивительно сильно. Прасковья Гавриловна даже стала выяснять в «Святцах», что за день такой избрал для себя граф. Оказалось, что, кроме святой мученицы Елизаветы, сей день ничем иным примечателен не был. Настоящую же суть назначенного дня Драчевский хранил крепко и никому о ней не сказал. Правда же заключалась в том, что именно в этот день восемь лет назад он женился на дочери помещика Троекурова Лизавете, а еще перед этим, шестнадцать лет, назад точно в такой же день венчался с княжной Долгоруковой.
Этот день, двадцать четвертое февраля, навсегда был для Драчевского по-особому памятен. В этот день граф приказывал запрячь карету и долго катался по городу, затем ехал обедать в клуб, а отобедав, непременно отправлялся в закрытые для посторонних самые злачные места Петербурга. Для удовлетворения низменных страстей и услад богатых сластолюбцев были выстроены целые дома по обе стороны Невы. Там можно было найти все, что только могли желать и выдумывать скучающие умы северных денди. Вот в таких домах обычно проводил остаток дня и ночи граф, предаваясь утехам, порой весьма претенциозным, но всегда с неким налетом гнили и грязи. Всю ночь продолжалась его оргия, посвященная одному лишь дню в году, но никто: ни многочисленная прислуга его, ни служители злачных мест — в общем, ни единая душа так и не смогла догадаться, что это за день, в который граф ведет себя странно.
