Сумерки - [50]

— Ведь как написал-то! — восклицала она, наливая себе в блюдечко чаю и старательно дуя. — Это ж надо душу женскую многострадальную так понимать и чувствовать. И все о любви да о деньгах пишут. Этот господин Бальзак мне куда как ближе, нежели тот литератор, что ты, Ванюша, мне давеча давал. Тот, что из наших. Уж запамятовала, как бишь его?

— Федор Михайлович Достоевский, — подсказал Безбородко.

— Да, Достоевский. Тоже хорошо пишут, но не так трепетно. У них больше про мучения. А мучения я каждый божий день вижу. Вон хоть в окно выгляни, одни мучения кругом. — Купчиха посмотрела в сторону окна, где виднелся собор, и часто мелко перекрестилась. — Так чего уж мне этакие книжки читать? Я лучше про страсти любовные да про то, как люди себе состояния делают, почитаю. Ты, Ванюша, мне еще Бальзака дай. Очень он мне по душе.

При этом Земляникина столь трогательно и влюбленно глядела на Безбородко, что просто стыд один.

Сначала Иван несколько стеснялся открыто выражаемой любви со стороны купчихи-миллионщицы, тем более что кроме оной за столом иногда сиживали еще либо Софья, либо же товарищ его Ломакин. Но вскоре он совершенно перестал стесняться, особенно когда Сонечка однажды сказала ему, оставшись как-то наедине в гостиной, что всегда мечтала о том, чтобы ее кто-нибудь столь же нежно полюбил.

— Да нет же, Софья Семеновна, это вам показалось. Все совсем не так, — сильно смутился Иван.

— Ну уж не спорьте, Иван Иванович. Я прекрасно все вижу и понимаю, — отмахнулась Софья. — Если бы и меня любили настолько сильно, что даже и не просили ничего взамен, как только сидеть рядышком и смотреть на меня, то я была бы самой счастливой на белом свете, — сказала она, думая о чем-то своем.

Когда Сонечка, попрощавшись, ушла навестить батюшку, Иван и Земляникина уселись на диван. У молодого человека вновь заболела голова, и он совершенно неожиданно и для себя, и для купчихи медленно склонил голову и положил ее на объемную грудь Аделаиды Павловны. У той от нежданного счастья даже дыхание перехватило. Она погладила Ивана по голове и стала пальцами осторожно расчесывать ему волосы.

— Ванечка, болезный ты мой, любимый ты мой, ненаглядный ты мой, — шептала Аделаида Павловна. — Уйди боль, уйди кручина, оставь моего возлюбленного.

Иван чувствовал, как недуг постепенно оставляет его. Глаза сами собой закрылись, стало так хорошо, так покойно, и не было более ни графа с его энергетическим вампиризмом, ни Лизоньки с жертвенным взглядом овечки на заклание, ни генерала, сидящего в тюрьме, ни Ломакина с мучительным поиском самого себя. Все оставило Ивана вместе с болью, а на смену пришло успокоение.

Внезапно что-то словно обожгло ухо. Безбородко машинально повернул голову, и тут же вторая слеза, огромная и горячая, скатилась по щеке Земляникиной и упала ему на лоб. Иван на секунду замер, глядя на круглое, полное любви и нежности лицо купчихи, и, повинуясь внезапно нахлынувшим чувствам, приник к полным, влажным губам Аделаиды Павловны. Может, это было чистейшей случайностью, но в этот самый момент в гостиную вошла Аглая Ивановна, неся в руках какое-то варенье в розетке.

— Ах! — громко воскликнула тетушка и всплеснула руками, выронив варенье.

На шум вбежала Дуня, которая тоже сказала «Ах», но ронять ничего не стала, а вместо этого принялась быстро затирать пол тряпкою, поминутно поглядывая на сидящих на диване, красных от смущения Ивана и Земляникину. В глазах последней читалось к тому же еще и торжество победы. Добрейшая тетушка неловко извинилась и вышла из гостиной, таща за собою прислугу, все норовившую дотереть липкое темное пятно от варенья.

— Да пошли ты, корова неповоротливая.

Войдя на кухню, тетушка немедленно отвесила нижайший поклон стоявшему в красном углу образу, а затем достала из буфета заветный графин с наливкой. Догадливая Дуня тотчас же подставила две рюмочки.

— Господи, спасибо, что сподобил, — скороговоркою произнесла Аглая Ивановна, чокнулась с Дуней и опрокинула рюмочку.

— По второй бы не мешало, барыня, — сказала Дуня, выразительно поглядывая на графинчик. — Чтоб закрепить у них это самое.

— Нечего у них там закреплять, все и так слава богу, — одернула прислугу тетушка, но уже сама наливала в рюмки наливку.

Часто посещала больного Софья, однако не столь часто, как это делала купеческая вдова. Она почти все время бегала по различным инстанциям, подавая прошения о пересмотре несправедливого суда над генералом Гавриловым. Сонечка была настроена весьма решительно и даже наняла адвоката, впрочем, весьма своевременно, так как именно он не дал судейским чинушам, пришедшим описать имущество генерала, вынести из квартиры мебель.

— Сначала апелляция, господа, сначала апелляция! — объявил адвокат, а заявившего претензию Коперника, оказавшегося тут как тут и даже попытавшегося было руководить выносом вещей, вообще выставил вон из квартиры, взяв за шиворот и пребольно толкнув на площадку.

Адвоката звали Петром Козьминым. Это был молодой человек из новых, только что появившихся после окончания обучения в университете юристов, которые не стремились выслуживаться перед власть имущими, а старались помогать всем страждущим и обездоленным вроде Гаврилова. Козьмин считал суд, свершенный над генералом, в высшей степени несправедливым и со всей тщательностью взялся за апелляцию. Однако чиновничья машина оказалась столь неповоротливой, а документы перебрасывались из одной инстанции в другую с такой катастрофической медлительностью, что иной раз Софья даже теряла присутствие духа, особенно когда навещала батюшку. Генерала Гаврилова поместили в отдельную камеру, если можно было бы так назвать небольшую комнатку в казенном здании с зарешеченным оконцем, впрочем весьма крупным. Гаврилов пользовался у караульных, набранных из бывших солдат, ныне инвалидов, огромнейшим авторитетом. Многие если и не знали лично боевого генерала, то уж наверняка слышали о нем, причем только самое хорошее. А потому никаких препятствий у Сонечки к свиданиям не было, напротив, ее пускали к батюшке всякий раз, когда она приходила. То же самое было и в отношении ежедневно посещавшего Гаврилова старика камердинера. Верный Петруша обязательно приносил в камеру к генералу какой-нибудь гостинец, пусть даже и обычное яблочко. А потом, сидя с инвалидами в караулке, где сушилось белье и пахло крепким табаком, и попивая чаек, сетовал на несправедливый суд и злонамеренность графа.