Сумерки - [88]

Зазвонил колокол. Послышались шаркающие шаги монахов, возвращающихся в свои кельи. И опять тишина. Старик уснул. Ему приснилась Олимпия. Она собирала цветы, кроваво-красные маки, на берегу широкой реки. Река протекала где-то наверху, а он, Север, стоял почему-то в долине.

— Что ты делаешь, Олимпия? — удивленно спросил Север.

— Собираю тебе цветы, — ласково ответила она, и это его встревожило.

С какой стати она вздумала собирать цветы, никогда она этим не занималась, и главное, как не вовремя, он-то занят хлопотами о доме.

— Где Ливиу? — сердито спросил он.

Олимпия ответила так же ласково, словно говорила с больным:

— Он не намного опередил тебя.

Это вконец его рассердило, он хотел отчитать ее, сказать что-то резкое, но закашлялся.

От кашля он проснулся. Кашель душил его, глаза слезились. С трудом он отдышался и снова лег. Что за нелепости снятся! Не страшно, все просто, и все же… Вещи в келье начинали обретать очертания. Старик посмотрел в окно: небо сквозь ветви каштанов светлело, становясь мутно-серым.

Пора. Север поднялся, оделся. Застелил постель. Умылся холодной водой из своего облупившегося таза. Севера пошатывало, и он то и дело хватался то за спинку кровати, то за спинку стула. Откуда такая слабость? Ах да, он же ничего не ел. Сейчас он поест, и ему станет лучше.

Старик сел за стол и принялся грызть кусок засохшей просвиры с зачерствелым сыром. Вечером он ничего не прихватил с собой из трапезной, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Ламби не должен ничего знать, иначе он воспрепятствует да еще нагрубит. От него всего жди. Пусть, пусть Ламби узнает, но позже, потом, после того как Север сядет в поезд и уедет. Перочинным ножиком старик отрезал несколько кусочков начавшего плесневеть сыра. Ел он медленно, задумчиво, боясь повредить свои искусственные зубы черствой затвердевшей просвирой.

Покончив с едой, он рассовал по местам вещи. Он все правильно рассчитал: брат звонарь идет на колокольню. Сейчас зазвонит. Послышался благовест к заутрене. Старик выждал, пока все не уйдут в церковь.

Маленький чемодан он приготовил еще с вечера. Прихватил плащ и эбеновую трость с набалдашником из слоновой кости; поклонился деревянному распятию и надел шляпу. Хотя все монахи были в церкви на молитве, он вышел из кельи крадучись, будто вор, тихонько закрыл дверь на замок и положил ключ в карман. Колени подгибались. Шатаясь, спустился старик по каменным ступенькам и мелкими шагами, сутулясь, засеменил к воротам.

Только выбравшись на дорогу, пролегавшую через неубранное кукурузное поле, Север почувствовал себя вне опасности и несколько сбавил шаг. Небо на востоке заалело. На листьях поблескивали капельки росы, воздух пахнул сырой землей, ягодами, спелым грецким орехом. Громко щебетали проснувшиеся птицы. Жить по соседству с такой красотой и так редко выходить за ворота! Он был слаб, вот и теперь ноги его плохо держат, а чемоданчик, в котором и нет ничего, словно налился свинцовой тяжестью.

Север шел, тяжело налегая на трость. Все чаще он останавливался, ставил чемодан и глубоко вдыхал утренний воздух. Переждав, когда уймется сердцебиение и колотье в висках, Север поднимал чемодан и брел дальше. Стоило ли ему одному пускаться в такой дальний путь? Доберется ли он один? Может, лучше было дождаться каникул Влада и поехать с ним вместе? Ничего, потихоньку-полегоньку… До станции минут пятнадцать ходу, самое большое — двадцать. Как только он сядет в поезд, он — вне досягаемости. Он попросит кого-нибудь помочь ему сесть в вагон. Платформа слишком низкая на этой злосчастной станции, и садиться в поезд неудобно… Все будет хорошо, просто он ослаб, отвык ходить, но ничего… ничего…

Дорога поползла в гору, к селу. Подъем испугал Севера. Он остановился и посмотрел на часы. Двадцать пять шестого. Поезд в шесть тридцать. Время еще есть, можно посидеть, отдохнуть… минут десять. Он перешагнул канавку, поросшую травой. Остановился под орехом, поставил наземь чемоданчик и сел на него, опершись спиной о ствол. Старик положил руки на колени, чтобы унять дрожь. В ушах звенело, лоб покрылся капельками пота. Север снял шляпу и положил ее на траву. Сейчас немного отдохнет, преодолеет гору и выйдет к станции. И тогда — все в порядке. Интересно, что значит этот сон? Эти кроваво-красные цветы Олимпии? Нет, ему не хотелось об этом думать. Лучше подумать о чем-нибудь другом. Например, о Ламби. Старик даже усмехнулся в усы, подумав, как рассвирепеет брат и как испугается, узнав об исчезновении Севера. Хе-хе! Знай наших, он пока еще Север Молдовану!..

Глухо шелестели кукурузные поля. Легкий ветерок играл северовским белым чубом. Старик вспотел. Так и простудиться недолго. Он нагнулся за шляпой. Голову пронзила страшная боль, словно череп треснул под тяжелым ударом. От внезапной боли старик дернулся и застыл, согнув колени и опираясь спиной о ствол. Рука старика касалась угла чемодана, а полуоткрытые глаза с удивлением и болью смотрели на черную шляпу, валявшуюся на траве.

Листья шелестели все тише. Муравей, взобравшись на чемодан, перебрался на руку и пополз вверх по рукаву. С дерева свалился орех, глухо стукнув о землю. На руку старика вползали все новые и новые муравьи и поднимались вверх по рукаву. Первый с трудом пробрался сквозь всклокоченную бороду, добрался до пожелтевшей морщинистой щеки и подполз к глазу, смотревшему на него удивленно и печально. За этим муравьем последовали и другие. В орешнике чирикали воробьи, и откуда-то из-за холма, с другого конца кукурузного поля, из кроваво-красного тумана утренней зари послышался отдаленный паровозный гудок.