Сумерки - [80]

Северу давно знаком был заведенный здесь порядок, и он считал его правильным. Поэтому он сразу же прошел во второй особняк. В вестибюле его встретил молоденький дьякон, тщательно выбритый, с прилизанными, расчесанными на пробор волосами и белым воротником поверх рясы, что придавало дьякону мальчишеский вид; казалось, будто школьник вырядился в бабушкино платье.

— Их святейшество сегодня не принимает, — сладко пропел дьякон, скрестив на груди руки.

Север не испытывал особого доверия к бритым попам, а уж к этому юнцу с белым воротничком и подавно, он издал нечто вроде рычания:

— Ммм… будьте любезны, преподобный отец, сообщите его высокопреосвященству, что его хочет видеть адвокат Север Молдовану.

Север говорил с расстановкой, как в старые добрые времена, и в его голосе слышался металл.

Дьякон смутился. Он отвесил легкий поклон и бесшумно выскользнул, словно туфли на нем были из войлока. «Молодняк! — подумал старик. — Не отличает порядочного человека от…» Он огляделся и увидел вдоль стены ряд простых учрежденческих стульев. Но едва он присел, как дьякон вернулся. И казался еще более смущенным, и снова скрестил на груди руки, и отвесил поклон.

— Проходите. Его высокопреосвященство ждет вас.

Не удостаивая его взглядом, Север двинулся вперед.

— Прошу вас, сюда… сюда… — шептал дьякон, прижимаясь к стене и открывая перед Севером двери.

«И без тебя знаю — куда, — думал Север, — ясно, что в такую прекрасную погоду Никулае непременно в саду…»

Никодим сидел в беседке за небольшим полированным столиком и просматривал газеты. Одет он был по-летнему, в одной рясе, без всяких знаков отличия, если не считать епископского красного пояса. На голове покоилась красная скуфейка, приятно выделявшаяся среди обильного серебра волос и бороды. Услышав шаги Севера, епископ отложил газеты и посмотрел поверх стекол в тонкой золотой оправе. По-стариковски тяжело поднялся и раскрыл объятия.

— Север, дорогой!

Оба расчувствовались, обнялись, и Север застыл, словно хотел отдохнуть, уткнувшись лбом в плечо Никодима. Наконец епископ ласково отстранил от себя Севера и махнул пухлой белой рукой дьякону.

— Можешь идти. Пусть меня никто не беспокоит.

Совсем оробевший дьякон ретировался, отвешивая поклоны. Никодим извлек байковый лоскуток и протер им запотевшие от слез очки.

Никодим и Север уселись в удобные плетеные кресла.

— Север, дорогой, мы знаем друг друга всю жизнь, надо ли говорить, как я тебе сочувствую. Твое горе я пережил тяжко, как свое. Верно, Марилена тебе сказывала, что я был болен, не мог сам отслужить панихиду и послал викария. А заупокойную я отслужил здесь у себя, в часовенке. И за тебя помолился, чтобы господь помог тебе вернуться. Знать, услышана была моя молитва… — он надел очки и вздохнул. — Вот так уходят наши ровесники, не сегодня завтра, глядишь, и наш черед наступит… Смирись, душа смертного… Никого сие не минует… Господь дал, господь взял…

Север ничего не ответил. Он положил шляпу на стол, легкий ветерок трепал его красивые волосы, охлаждал лоб. Старик был рад встрече с Никодимом, с ним он чувствовал себя непринужденно. В этой тишине, в удобном кресле, ему совсем не хотелось «смиряться», к чему призывал его Никулае. Старик оглядел теплую зелень газона, глубоко вдохнул тонкий аромат роз. С едва уловимой насмешкой он произнес:

— У тебя здесь, как в раю, Никулае.

Епископ понял, что напряжение спало, и между ними устанавливается прежний приятельский, чуть ироничный тон. Усы у епископа приподнялись, утаивая улыбку.

— Не греши, сын мой, в раю гораздо комфортабельней. Но ты теперь прошел седьмой круг ада, и тебе простится… Скажи, и впрямь там так, как говорят?

— Не знаю, Никулае, что тебе говорят…

Север перекрестился и беспокойно огляделся.

— Не бойся. Здесь нет ни дверей, ни окон… Что ты надумал? Останешься у внука?

— Какое там! Затем и пришел к тебе, Никулае. Окажи мне милость…

— «Стучите, и отворят вам…»

— До того как с помощью господа нашего Влад устроится в этой жизни, получит квартиру и возьмет меня к себе, я не хочу быть ему обузой, ни ему, ни его матери. Вот я и надумал до той поры пойти в… монастырь…

Никодим, играющий разрезальным деревянным ножом, застыл.

— Гм… Недурная мысль. И в какой же монастырь?

— Туда, где настоятелем мой брат Хараламбие.

— Что ж, одобряю, одобряю. Я распоряжусь и бумагу вышлю на монастырь, чтобы приняли тебя. А не остаться ли тебе там навсегда… в монастыре?

— Ты что? — опешил Север.

— А что? Принял бы постриг, ты уже старый — прелюбодействовать не станешь.

Север рассмеялся не столько библейскому словечку, сколько нелепому предложению.

— Нет, Никулае, я хочу остаться в миру. Нянчить правнуков, обрести свой собственный дом, не замуровывать же себя в монастырских стенах, где целыми днями по мозгам бьет колокол.

— Ну, делай, как знаешь. Но принял бы ты постриг, твой путь в рай был бы короче.

— Никто не знает, кто туда попадет. Да и тюрьма, думаю, приблизила меня к раю.

— Что правда, то правда, — сурово подтвердил Никодим. — Ибо сказано: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить…»

Епископ в душе опечалился, чувствовал, что закончит Север свои дни в монастыре, не дождавшись часа, когда Влад обретет и дом, и семью.