Сумерки - [8]

— Пошел вон, пока цел, а то как тресну, — костей не соберешь.

Руцу отскочил, как ошпаренный, и, оскорбившись, нажаловался матери, получив при этом даже некоторое удовлетворение.

На другой день Ламби вместе с рабочими отправился в рудник, а вечером вместе с ними уселся за узкий дощатый стол. В субботу он вместе со всеми получил свой заработок, но пальца не приложил, а поставил в книге длинную витиеватую подпись: Хараламбие Молдовану. Рудокопы завороженно смотрели на красивый росчерк, даже Аврам испытал нечто вроде гордости, но тут же опомнился и сердито захлопнул книгу.

Прошло два с лишним месяца. Стоял один из знойных августовских дней. Воздух, казалось, остекленел; куры прятались от жары в малиннике, что рос вдоль забора. Долина обезлюдела. Руцу сидел на краю рва и смотрел, как стремительно и беззвучно бежит вода по колесу камнедробилки. Вдруг мальчик заметил человека, бегущего от рудника «Барбара-2». Человек бежал, держась рукой за голову. Когда бегущий оказался метрах в трехстах, Руцу узнал брата. Лицо и рубаха у него были в крови. Руцу вскочил на ноги.

— Мама! Папа! — истошно закричал он.

Родители мигом выскочили на крыльцо. Ламби уже вбежал во двор, широко распахнув ворота.

— Прости меня, мама! Прости, папа! Простите, родненькие! — разрыдался он, держась рукой за голову и бросаясь к родителям.

Тонкая струйка крови просочилась сквозь слипшиеся пальцы, потекла по лицу, запятнала рубаху. Ламби кинулся Авраму в ноги и свободной рукой обхватил его колени.

— Прости, папочка! Я буду учиться. Не дай злому духу погубить меня! Прости, пожалуйста!..

— Ладно! Не вопи как резаный! — спокойно произнес отец, и Руцу показалось, что под усами крылась улыбка. — Ничего с тобой не сделается, раз сумел добежать от рудника до дому…

Руцу принес воды. Салвина вынула из раны хлебный катышек, который Ламби туда засунул, и промыла ее. Потом принесла миску свежего куриного рагу и большой ломоть хлеба.

Ламби успокоился, сел на пороге, поставил на колени миску и стал уплетать за обе щеки. Салвина молча наблюдала за ним, стоя поодаль и сложив на груди руки. Аврам присел на каменные ступеньки и ожидал, когда сын поест. Как только Ламби расправился с едой, отец мирно, как будто ничего не произошло, сказал:

— Я прощаю тебя, сынок. Но попомни мое слово, если ты и в другой раз бросишь учиться, то и в рудник не возьму. И на глаза мне не показывайся. — Он повернулся к Салвине. — Ну, мать, наш Ламби снова стал человеком. Дай ему одежду получше, пусть переоденется.

Он протянул руку, и сын поторопился ее поцеловать.

Близилось начало учебного года. Руцу впервые предстояло покинуть дом, и на душе у него становилось все тягостнее. Аврам готовил коляску в дальнюю дорогу.

Перед отъездом проснулись затемно. Поставили в коляску сундучки, подложив под них сена. Гиуц впряг лошадей. Салвина дала в дорогу большую торбу с едой, поцеловала сыновей в лоб и тайком сунула каждому по две золотых монеты, завернутые в тряпицу. И, подтолкнув сыновей к коляске, наказала:

— На ночь молитесь…

Захлопнула дверцу за ними и проверила, плотно ли прикрыла. Аврам и Гиуц с ружьями уселись на козлах, обнажили головы, перекрестились:

— С богом!

Гиуц прищелкнул кнутом, лошади рванули с места. Руцу и Ламби прильнули к окнам. Салвина, прямая, неподвижная, стояла в воротах.

Дорога была долгой и утомительной. Руцу растрясло, приехал он разбитый. Ламби устроился жить как прежде, при семинарии, а Руцу определили на квартиру. На другой день Аврам и Гиуц уехали обратно. Руцу охватило отчаяние. Учителя говорили по-венгерски, мальчик понимал их с трудом. С ребятами было легче, они тоже впервые попали в большой город, в суровую неприветливую школу. Несколько вечеров Руцу проплакал, уткнувшись головой в подушку, набитую соломой.

Но постепенно он освоился. Учился он хорошо, преподаватели хвалили его за прилежность. Ламби, окончив семинарию, уехал в отдаленный монастырь на берегу Муреша, почти на границе с Сербией. Правда, братья и раньше виделись не часто; хмурый и необщительный Ламби почему-то недолюбливал Руцу, да и тот не чувствовал привязанности к старшему брату и тяготился его обществом. У Руцу появились друзья, он внимательно приглядывался ко всему, что его окружало. Теперь на каникулы он ездил домой один, поездом, а на станции его ожидали с коляской отец и дядя Гиуц. Ближе к осени Руцу начинал томиться и считал дни, когда сможет вернуться в лицей. Он подружился с прославившимся позднее поэтом Адрианом Могой, и они вместе снимали комнату.

Много лет спустя, когда все эти люди ушли в землю, их породившую, когда все эти события навсегда канули в прошлое, Влад нашел воспоминания деда, те самые, которые Олимпия издевательски называла мемуарами герцога Николя де Нидвора, — воспоминания, написанные стариком в тиши своего кабинета, за массивным столом из мореного дуба.

Ученические годы в воспоминаниях занимали две толстые тетради, дед разделил написанное на части и каждую озаглавил. Влад читал их со смешанным чувством нежности и иронии.

«Кто встает на рассвете, — многого добьется.

Я с Адрианом Могой проживал вместе в маленькой комнатушке на улице Хундстрюк. Но точно не помню, в каком мы с ним были классе.