Сумерки - [52]

Проснувшись на следующее утро, она медленно, лениво одевалась. Север, выйдя из ванной, застал ее у окна, она сидела в домашней бумазейной кофточке, надетой наизнанку, смотрела на улицу и грызла ногти.

— Ты уже умылась, Олимпия?

Испуганно, точно ее застигли врасплох, она резко обернулась и расширенными от ужаса глазами взглянула на него.

— Что с тобой, Олимпия, — заволновался Север.

Отшатнувшись, она отрывисто забормотала:

— Чего тебе? Ты кто? Что тебе надо?

Старик не на шутку перепугался. Не приближаясь, он стал ласково объяснять:

— Олимпия, дорогая, это я — Север. Что с тобой, Олимпия? Это я — Север твой…

— Негодяй! — прошипела она, глядя сквозь него, будто за его спиной кто-то прятался. — Прочь, негодяй, не смей подходить… Я тебя не знаю…

И отвернулась к окну и снова принялась грызть ногти.

Север попятился, бесшумно притворил за собой дверь. В смятении пробежал на кухню. Перепуганная старушка Салвина обеими руками зажала себе рот. Вдвоем они вернулись в комнаты. Салвина пошла к Олимпии, Север прильнул ухом к двери.

— С добрым утречком, госпожа Олимпия! Изволили встать? — услышал он вкрадчивый голос.

— Не вставала! Ты что не видишь, сумасшедшая старуха? Не вставала!

Тишина, и снова ласковый, робкий голос Салвины:

— Пожалуйте, завтракать…

— Вон отсюда, распутная девка! Отняла у меня ребенка и мужа! Вон, вон отсюда!

Старая Салвина выскочила за дверь и разрыдалась. Север, напуганный не меньше ее, утешая, положил руку на худое остренькое плечо:

— Она не в себе, сама не знает, что говорит. Не обращай внимания.

Север бросился звонить. Аврама он дожидался в прихожей, мечась от стенки к стенке. Кинулся ему навстречу, торопясь рассказать, что произошло, но тот отмахнулся, слушать он был не охотник, ринулся к комнате Олимпии и ввалился, не стучась.

— Привет, Олимпия! — прогрохотал он. — Чем ты занимаешься, дорогая?

Олимпия отскочила, испуганно прижалась к стенке, с ужасом глядя на него. Аврам, не смущаясь, подошел к ней, поцеловал руку.

— Как самочувствие, дорогая? Рад тебя видеть. Север пригласил меня на завтрак.

— Север ненормальный!

— Хо-хо-хо! — захохотал Аврам, и огромный его живот заколыхался от смеха. — Неужели ненормальный?

— Он всю жизнь волочился за шлюхами.

— Хо-хо-хо! Это мне ты говоришь? Хо-хо-хо!

Север поежился — похоже, что и Авраму не вредно подлечиться. Он уже было собрался выйти из комнаты, пусть себе беседуют, как Аврам спросил:

— Чего бы ты съела, дорогая? Может, яйцо всмятку?

— Кутью с просвирой, там еще осталось от поминок по Северу… Да-да, кутьи с просвирой…

— Отлично, сейчас мы с Севером накроем стол и позовем тебя. А пока отдыхай!..

— Пошел к свиньям собачьим! Знать вас не хочу! Все, все к свиньям!

— Да-а, — помрачнев, протянул Аврам.

«Тяжелая депрессия», — поставил он диагноз. Ничего удивительного: сильное потрясение, слабые нервы, женская чувствительность. Оснований для беспокойства он пока не видит. Главное лечение — покой, пусть делает, что хочет: не хочет есть, пусть не ест. День, два, и она придет в себя. Но обязательно надо будет уехать с ней куда-нибудь в горы. Переменить обстановку, одним словом — понятно?

На третий день Олимпия встала как ни в чем не бывало, с утра оделась, умылась, аккуратно причесалась, приготовила вместе с Салвиной завтрак, а главное, разговаривала со всеми так, словно этих двух страшных дней не было и в помине.

Все решили, что она ничего не помнит, и всячески старались, чтобы она не заподозрила, в каком состоянии находилась целых два дня. Север боялся идти с Олимпией на кладбище: кто знает, чем это кончится? Однако все обошлось благополучно. Олимпия долго выбирала костюм, долго сидела перед зеркалом, точно собиралась в гости. Север, притворяясь, что читает газету, исподтишка наблюдал за нею: его обеспокоило, что она даже попудрилась — он уже и не помнил, когда она с такой тщательностью занималась собой. Но не сказал ни слова, боясь ее чем-нибудь потревожить.

На кладбище Олимпия вела себя удручающе буднично, и от этой будничности Северу опять стало страшно. Она стерла пыль с таблички, с венков, зажгла свечи, оборвала на геранях сухие листья и, уходя, около четверти часа поучала Киву, какие посадить цветы, как ухаживать за ними, словно речь шла о садовой клумбе, а не о могиле сына. Ни разу она не всхлипнула, не заплакала, глаза ее были сухи. На следующий день она пошла в свое благотворительное общество, там ее встретили с молчаливым сочувствием. Север всегда считал благотворительность баловством, которым кокетничают пресыщенные барыньки, но сейчас он обрадовался, что у Олимпии есть занятие. Вскоре он вместе с Мариленой убедил ее, что Владу необходимо подышать горным воздухом, и они втроем уехали на месяц в Стына де Вале.

Поселились они в отеле «Эдем», пять раз в день ели и прекрасно проводили время в обществе директора банка, двух адвокатов, врача из Клужа, владельца перчаточной фабрики господина Ариняну и еще нескольких столь же достойных людей. Адвокаты сбежали из Оради, где проходил фронт. Все были с женами и детьми. Холост был один только господин Ариняну, красивый, стройный, с седыми висками мужчина, истинный джентльмен и баловень всех здешних женщин. Взыскательный Север и разборчивая Олимпия были довольны своим окружением, случившееся отодвинулось в прошлое, подернулось дымкой, казалось ненастоящим. Они ходили по грибы, собирали чернику, устраивали походы в горы, бродили по окрестным величавым и молчаливым пихтовым лесам. Вечера проводили за преферансом или рами. Север вспомнил молодость и пропадал в бильярдной. Они с Олимпией занимали почетное место патриархов в этом маленьком, тесно сплотившемся клане и считали это совершенно естественным, а Влад неожиданно сдружился с накрахмаленным и высокомерным господином Ариняну, что, впрочем, тоже было естественно: мальчик тосковал по отцу, господин Ариняну по детям, которых ему пора было бы иметь.