Сумерки - [54]

Снег шел и шел изо дня в день, не переставая. Никому не приходило в голову его убирать, и тротуары заросли сугробами. Север ковылял, тяжело опираясь на трость. Выглядел он жалко — в руках нитяная авоська, залоснившееся, траченное молью пальто, неуверенная старческая походка. Редко-редко кто-то из встречных приподымал шляпу и здоровался с ним. В город понаехало множество народу. В основном молодежи, наглой молодежи. Старая гвардия, люди его круга и возраста сидели теперь по домам, а те, кто еще работал, находились на трудовом фронте. Только «эти» могли такое изобрести, подумать только — трудовой фронт! Так что некого приглашать. Может, и хорошо, что некого? Посидят своей семьей, поедят досыта, вспомнят старые добрые времена, когда был еще жив Ливиу, и на Новый год собиралось множество народу.

Вспоминать-то легко, а вот чем кормить? Рынок почти пуст, несколько крестьян, замотанных кто во что горазд, переминались на снегу, лица у них посинели от холода, мороз будто прибавил им злости, продавать они почти ничего не продавали, а цены запрашивали страшные. Север купил немного картошки и моркови. О мясе и мечтать не приходилось, перед мясными магазинами выстраивались такие очереди, что выстоять их не было никакой возможности. Может, Рожи и выстояла, но ноги бы наверняка себе отморозила. А то, что отпускали по карточкам и на милостыню, не годилось: кирпич кислого непропеченного хлеба. Старик мог есть только корки, долго мусоля их и перекатывая во рту, — от непропеченного мякиша у него начинались рези в желудке.

Муку дают, люди еще не набежали, стоит всего человек двадцать. Он решил постоять. Впереди громко переругивались какие-то женщины. Вот до чего дошло: он стоит по очередям, рядом с торговками и прачками, тащит в авоське муку, он, Север Молдовану, у которого всегда был в кладовке ларь с белой мукой тончайшего помола. Старик был раздражен, у него мерзли ноги. Хорошо бы купить новые боты, но и эти куплены по талонам. Это же надо такое придумать — боты по талонам!

Домой с полной авоськой он шел еще медленнее. На углу его внимание привлекла большая толпа около примэрии, люди сгрудились у огромной афиши, прилепленной прямо на стенку. Сердце у него ухнуло вниз, ноги стали ватными, еле-еле он подошел поближе. Снова какая-нибудь пакость. Какая? Что-то о короле… Поверх голов он прочитал:

Мы,

Михай I

милостью божией и волею народа

король Румынии

для живущих сейчас и благоденствия будущих…

Колени у Севера подогнулись. Здание с плакатом покачнулось, валясь на него. Он закрыл глаза и выронил сумку. Это привело его в чувство, он заработал локтями, стараясь раздвинуть людей и достать свою авоську. Кто-то толкнул его, сбил с головы шапку, поднял и извинился. Кто-то подал сумку. Север пошатнулся и ухватился за плечо соседа.

— Будьте добры, помогите отсюда выбраться…

— Вам нехорошо, господин адвокат?

Значит, его узнали. Но кто это? Откуда он его знает?

— У меня голова закружилась.

— Я вас провожу…

— Нет, спасибо, мне уже лучше…

Ничего ему не лучше, но пройдет, сейчас пройдет. Он не хотел говорить, не мог говорить, кем бы ни был этот любезный человек.

— Короля-то жалко… — сказал кто-то.

— Ну и кати за ним следом, коли жалко, — с раскатистым смехом отозвался грубый голос, и все вокруг расхохотались.

Север отпустил руку незнакомца.

— Спасибо, я дойду сам, большое спасибо.

Он ускорил шаги. Снег валил хлопьями, ноги вязли в пушистом снегу. Значит, с последней надеждой покончено. Михай был последним человеком их круга, Олимпия называла его Михэице. Конечно, королю что, соберет чемодан и махнет куда-нибудь на запад. А вот он, верный приверженец династии, останется здесь с коммунистами, которые считают его реакционером и классовым врагом. Останется получать черный хлеб по карточкам и боты по талонам, пока и талоны не отнимут…

Ну и сюрприз под Новый год! Да какой теперь Новый год! Условность, ненужная условность! Не лучше ли попросту лечь спать, как обычно? Американцы… Дурацкие россказни, за которые можно поплатиться тюрьмой. Если бы американцы хотели, они давно были бы здесь. Надеяться больше не на что.

Он разделся в холодной прихожей. Когда-то ее топили, и так приятно было приходить с холода в уютное домашнее тепло. Теперь каждое полено на счету, топи они обе комнаты, дров бы на зиму не хватило, да и дрова не дрова, а сырая щепа пополам с угольной пылью, в доме от нее грязь и тяжелый вокзальный запах гари. Топили они теперь только спальню. Остальные комнаты стояли нежилые, холодные. Старик тосковал по своему кабинету. Теперь он был постоянно на глазах Олимпии, она не уставала подтрунивать над ним и его мемуарами. Правда, писал он все реже и реже. Расхотелось. Ему вдруг показалось, что никому все это не нужно.

Он прошел в спальню, прислонился спиной к печке, прижал к кафелю ладони. Печка едва-едва теплая. Олимпия экономит. Он наклонился, помешал дрова и подложил сырое в зеленой кожице полешко, оно зашипело.

Олимпия накрывала стол к обеду.

— Купил что-нибудь? — спросила она.

— Почти ничего. Не знаю, что мы есть будем… — Он распрямился и снова прижался спиной к печке. — Ты читала газеты?