Сумерки - [51]

Теснота набитых народом комнат. Протяжное пение певчих, сизый дым ладана. Удушливый запах вянущих цветов мешается со сладкими дамскими духами. Черные шляпки, траурные перья. Обнаженные головы мужчин. Лица, десятки, сотни лиц, удрученных, заплаканных, равнодушных, торжественных, неподвижных, крахмальные воротнички, черные костюмы. Потом улица, погребальное шествие.

Одни за другими, медленными шагами, одни за другими, медленно, медленно, одни за другими. В ее руке потная ладошка Влада. С другой стороны ее поддерживает дрожащая Марилена. Рядом с Мариленой Север. Рядом с Владом Наталия. Следом Валерия, Иоан Богдан, Думитру, Иоана, Мэри Мэргитан и все остальные. Где-то впереди оркестр и горестная музыка Шопена. Когда оркестр ненадолго замолкал, над городом изо всех церквей плыло мерное медное гуденье колоколов. Трамваи не ходили — Север был пайщиком трамвайного акционерного общества. Незнакомые люди останавливались на тротуаре, обнажив голову. Останавливались машины, включив фары средь бела дня.

Перед ней тихо катилась на высоких с резиновыми шинами колесах погребальная колесница — нелепая и страшная, вся в цветах, венках и длинных шевелящихся лентах. В заднем стекле колесницы, словно в зеркале, видна была вся процессия, обнаженные головы, черные шляпы, безразличные, соболезнующие или просто любопытные лица тех, кто стоял вдоль тротуаров. Влад кривил губы, собираясь расплакаться, — или ее обмануло стекло, в котором он отражался? Они шли первыми и видели себя в стекле целиком: она, Влад, Марилена, Север, Наталия. Влад уставился в землю, точно изучал носки своих черных лакированных ботиночек, нижняя губа подрагивала, будто он собирался заплакать. Олимпия чувствовала, как дрожит маленькая потная ручонка. Она заставила себя улыбнуться и сказала так громко, что услышала ее не одна Наталия, но и те, кто шел во втором ряду.

— Посмотри-ка в стекло, видишь, там люди, совсем как в кинематографе.

Мальчик повеселел, засмеялся.

— А почему?

— Как в кино, — повторила Олимпия.

— И два трамвая, один на улице, другой в стекле!

— Да, только не кричи так…

— Бабушка, а почему и на улице, и в стекле?

— Как в зеркале…

Из-за этого неподобающего диалога Олимпия окончательно пала в глазах Наталии, стекло отразило ее презрительный взгляд, но Олимпии было не до взглядов, она знать не знала, что наделала своими стараниями уберечь ребенка от слез. Много позже добрые знакомые не преминули ей сообщить, с каким наслаждением расписывает Наталия похороны и недостойное поведение Олимпии, которая вместо того, чтобы думать о своем несчастном сыне, провожая его в последний путь, болтала о кинематографе и прочих глупостях, смеялась и даже заставляла смеяться бедного сиротку, не потрудившись объяснить ему весь ужас происходящего.

Но до этого ли было Олимпии — как ни медленно двигалась процессия, в конце концов Олимпия очутилась перед огромными черными воротами из кованого железа со строгой надписью: «Кладбище героев». «Почему героев, — думала она, — почему героев?» Ливиу, ее мальчик, не был героем, он никогда ни с кем не воевал, почему герой? Мелкий песок аллеи заскрипел под шагами множества ног. Стояли солдаты в касках с ремешками под подбородком, в белых перчатках. Штыки винтовок сверкали на солнце. Последние почести Ливиу… Зачем? Почему нельзя было похоронить его в Сихилиште? Там и вправду покой, глубокий, вечный, там он не был бы один, там его деды, прадеды. Почему не в коричневой, прогретой солнцем земле Сихилиште? Почему в этом мрачном цементном склепе, наверняка сыром и холодном? Это все Север, он всегда устраивает спектакли, и сумасшедший Панаит Мэргитан ему помогает, они вместе устроили это нелепое шествие с солдатами в белых перчатках, чужими, ненужными ее Ливиу, ее мальчику.

Могильная яма с торчащими желтыми колышками по углам. Колыхание толпы. Церковное пение. Ладанный дым голубеет на ярком солнце. «Со святыми упокой…» В Сихилиште на могиле цвели бы мальвы и боярышник, а тут надутые оранжерейные георгины. Воистину все суета сует и напрасно смертные ропщут… Панаит Мэргитан взобрался на холмик. В парадной форме, поблескивая саблей. Первый герой нашего города. Это он о Ливиу? Какая глупость, господи, но Северу, наверное, нравится. Ливиу — первый герой! Священная война! Крестовый поход… Что за глупость! Боже мой, боже мой! А она-то считала Панаита умным человеком… Слава богу, кажется, замолчал. Опять кто-то ораторствует. Кто это «Наш дорогой коллега. Наш незабвенный…» Лысина блестит на солнце, пот ручейками стекает по вискам, вдоль носа. Вечная память. Священники. Ладан. Каски, на которых играет июльское солнце. Гроб подняли. «К помосту отнесут как воина четыре капитана». Чье это? Шекспира? Шиллера? Шекспиллера? Оглушительные выстрелы, и от каждого она вздрагивает, все вокруг тоже вздрагивают. Последний салют. Почему салют? Север, сгорбившись, плачет, утирая глаза платком, опираясь одной рукой на трость. Бедняжка, надо будет получше о нем заботиться. А впрочем, кто не плачет? Только она одна и не плачет. Не может. Она знает, все ее осудят, но она не может, слез нет, глаза сухие до рези, не может, не может, почему же она не может заплакать? Влад и тот разревелся, а что он понимает? Иоана — она тоже плачет — берет Влада за руку и уводит, люди расступаются, дают им дорогу, гладят Влада по голове и снова смыкаются, она больше не видит Влада, куда они ушли?.. А гроба с Ливиу больше нет — где же он? Восемь солдат опустили его в могилу и возвращаются с пустыми руками — оттуда, откуда ему уже нет возврата… Три перемазанных в глине могильщика орудуют лопатами, засыпая яму, растет могильный холм, потом ставят табличку… Священники… Все! Теперь уже не отрыть. Где Ливиу? Почему все идут к ней, тянут руки? Что им надо? У нее ничего нет. Что-то говорят… Где Влад? Кто это поет? Вечная память… Глаза заплаканные, сухие, все уставились на нее. Липкие, потные, чужие руки. Надо будет непременно отмыть руки. Руки мой, придя домой. Что это? Откуда? Все расходятся. Ее берут под руку. Зачем здесь столько автомобилей? Откуда, святый боже, столько людей, и все в черном? Где-то тут Влад. И Ливиу. Иоана пошла за ними. Да откуда же эта тьма народу?