Сумерки - [49]

Олимпия огорчалась, втайне она мечтала видеть его знаменитостью, но настаивать не стала, потому что слишком хорошо знала своего сына. С присущей ей трезвостью, хоть и не без сожаления, она распростилась со своими мечтами, утешаясь мыслью, что балованных детей приходится принимать такими, какие они есть, и по-прежнему восхищалась сыном. Ливиу был ей за это благодарен, к ее слабостям относился снисходительно, стараясь их попросту не замечать, и отношения у него с матерью были самые что ни на есть сердечные и дружеские. Это не мешало им без конца подтрунивать друг над другом, чего они не позволяли себе по отношению к чопорному, обидчивому Северу. И Олимпия, позабыв все тяготы и мучения, которые пережила с маленьким Ливиу, иногда спрашивала себя, не это ли называют счастьем?

Когда все вокруг заговорили о женитьбе Ливиу на Лине Мэргитан, Олимпия встревожилась. До этого она не задумывалась о том, что когда-нибудь расстанется с сыном. Она бы предпочла, чтобы Ливиу вообще никогда не женился, так и остался на всю жизнь при ней, и жили бы они мирно и счастливо. Но она понимала, что рано или поздно останется одна, и желала, чтобы случилось это как можно позже.

Ливиу звал Лину не иначе как гайдуком, и это примиряло Олимпию с девушкой: на гайдуках редко кто женится.

Но когда в компании Ливиу появилась Марилена Богдан, Олимпией овладел панический страх. Материнское чутье безошибочно подсказало ей: вот настоящая опасность, и против этой опасности она была бессильна: Марилена была очень красива и была она из хорошей семьи. Олимпия терзалась слепой материнской ревностью: Марилену она не полюбила. Поначалу исподволь, но настойчиво, потом открыто и откровенно Олимпия вмешивалась в жизнь молодых. Ей в голову не приходило, что молодые сбегут. Их отъезд убил ее. И хотя Ливиу был по-прежнему нежен с ней, она чувствовала только пустоту потери и утешалась лишь тем, что Ливиу, ее дорогой мальчик, жив, здоров, доволен и время от времени, правда, не очень часто навещает ее.

Когда Ливиу мобилизовали, Олимпия забилась, как пойманная птица. Он и не подозревал, сколько безуспешных попыток предприняла она, чтобы избавить его от военной службы. В конце концов ей осталось только надеяться, что в эвакогоспитале он будет вне опасности. За эту последнюю соломинку она и цеплялась, предчувствуя, что спасения нет. Давным-давно, в молодости, ей казалось, что несчастья случаются только с другими, а теперь она с ужасом ожидала самого страшного. Какая-то безотрадная покорность завладела ею. «Это неминуемо», — неотступно твердил ей какой-то тайный голос, и она сжималась, холодея от страха. Она старалась стряхнуть с себя это наваждение, уверить, что все это от нервов, старалась занять себя работой в своем благотворительном обществе, организовывала концерты для раненых, общественные столовые для беженцев, сбор денег для сирот и вдов, занимала делом высокопоставленных дам, и они по нескольку часов в день шили для солдат белье, вязали варежки, шарфы и носки. Когда Олимпия заполночь возвращалась домой, от нее пахло щами и йодоформом. Засыпала она, едва коснувшись головой подушки, а в суете дня только раз или два успевала подумать о Ливиу. Но последняя мысль ее перед тем, как заснуть, была о сыне, она привычно повторяла молитву, но на середине ее уже спала. С этой молитвой она и просыпалась. Будущее страшило ее все больше и больше, и она боялась неосторожным словом или помыслом нечаянно навлечь на себя гнев всевышнего. Дом и хозяйство она препоручила старой опытной прислуге, не сомневаясь, что Север, этот большой ребенок, будет вовремя и хорошо накормлен. Иной раз день, а то и два подряд она и словом не успевала перемолвиться с мужем.

Считая, что Марилена способна в отсутствие Ливиу завести роман, увлечься, потерять голову, Олимпия решила занять ее, поручив столовую для беженцев. Куда спокойнее было знать, что Марилена большую часть дня находится под ее, Олимпии, присмотром. Марилене предложение понравилось: дебютантке предлагали главную роль в увлекательной пьесе. Перемена пришлась ей по душе, потому что она скучала, к тому же большинство ее светских знакомых уже работали санитарками, швеями, кухарками, и считалось это высшим шиком.

Не подозревая о подспудных причинах, из-за которых к ней обратились за помощью, Марилена отнеслась к своим обязанностям всерьез. Готовить она не умела, но умела договариваться с поставщиками, оформлять счета, распределять продукты и руководить двумя поварихами. Она смастерила две кокетливые крахмальные наколки, сшила белый халатик и передник, все это было ей к лицу и делало ее похожей не то на сестру милосердия, не то на официантку. Столовая располагалась неподалеку от центра, в темном подвальчике со сводами. К веселой общительной Марилене то и дело забегали ее приятельницы, и столовая очень скоро сделалась местом встреч тех, кого принято именовать высшим светом. Сюда забегали подруги Марилены по делу или поболтать, одни или с мужьями, которым, как Беше, удалось отвертеться от военной службы. Марилена всем была рада, дружески улыбалась, расспрашивала, рассказывала новости. Сидела она в углу за допотопным столом, застеленным для приличия бумагой. Посетители рассаживались на грубые табуретки. Самые смелые отваживались пригубить солодовый кофе из уродливой фаянсовой кружки. Однако большинство отказывались от суррогата: война только началась, и они еще помнили аромат настоящего кофе. Это был тот начальный период всеобщего бедствия, когда люди еще сохраняли собственное достоинство и не желали отступать от прежних привычек.