Сумерки - [48]

И тут на нее обрушилось настоящее горе — в Сихилиште умер ее отец, старый Исайя. Перенесла она утрату стойко, держась со спокойным достоинством. Она уже приучила себя к необходимости быть твердой и решительной, и выражение ее отчужденного замкнутого лица высушивало все плаксивые сочувственные излияния. Она смотрела на гроб, утопавший в цветах, на белую бороду и красный пояс Исайи, на семерых священников в черных рясах, отпевавших его, плакала, прижимая к губам черный кружевной платочек, и умом понимала, что все происходящее естественно, что родители всегда уходят раньше детей и что только ее неразумие мешает ей с этим примириться. Еще больнее отозвалось в ней прощание с Сихилиште, мать не могла там оставаться одна и переехала жить к Валерии, поближе к кладбищу, на котором покоился отец Исайя. Дом продали, и с его исчезновением безмятежное детство в Сихилиште словно осталось без крова. Олимпия никак не могла поверить, что нет больше их просторного дома, благоухающего яблоками, базиликом и теплыми просвирами, нет сада, утопающего по осени в золоте с сочными тяжелыми бергамотами, двора с колодцем, сарая, коляски с голубыми плюшевыми сиденьями — нет ничего, вес это ушло из ее жизни навсегда.

Она поняла, как нелепа была ее убежденность, будто с ней ничего дурного случиться не может, и от отчаяния она еще глубже ушла в себя, пытаясь отгородиться от мира. Однако новое потрясение опять застигло ее врасплох и согнуло, словно буря молоденькое деревце, и ей показалось, что больше она уже не выпрямится.

Отдав гувернантке необходимые распоряжения и не сказав ни слова Северу, она села в пролетку и помчалась на вокзал. Купила билет на скорый и, пока ждала его, вдруг вспомнила Аурору. Испугалась и на всякий случай отошла подальше от рельсов.

В саду вовсю цвела сирень, мама с Валерией сидели в плетеных креслах около круглого столика и вышивали. Джина, дочка Валерии, ровесница Ливиу, копалась в песке, в кухне гремела посудой служанка, а Думитру, верно, еще не вернулся со службы.

Олимпия поцеловала обеих, уронила на стол белую крокодиловой кожи сумочку и опустилась в кресло. Щеки у нее горели, на лбу блестели бисеринки пота. Она развязала ленты, и шляпка упала на землю рядом с зеленым зонтиком. Отложив вышивание, мать и сестра встревоженно посмотрели на нее. Очки у старухи сползли на кончик носа, что было признаком сильнейшего беспокойства. Олимпия перевела дыхание и с полными глазами слез произнесла:

— Я застала его с цветочницей.

Сказала она это так тихо и буднично, словно об этом было уже сто раз переговорено. Старуха поправила очки.

— Кого? Севера?

— Я застала его с цветочницей, — повторила Олимпия.

Валерия, потрясенная, смотрела на нее во все глаза. Старуха преспокойно взялась за вышивание.

— И раньше такое бывало? — спросила она, вдевая нитку.

— Было… лет пять-шесть назад… с Эржи…

— Какой Эржи?

— С первой моей служанкой.

— И все.

— Не знаю… Дома, во всяком случае, никогда… до цветочницы… а так, не знаю…

— И хорошо, что не знаешь. Так оно лучше. И сейчас не надо знать.

— Мама! — воскликнула Валерия, — подумай, что ты говоришь?

— Я знаю, что говорю. Мужчина есть мужчина. Пора бы и вам об этом знать. С этим приходится мириться. А на женщине дом, ребенок… Как же ты ребенка-то бросила? Не нам переделывать природу человеческую, так уж устроено в мире, тут ничего не изменишь…

Олимпия молчала, потом едва слышно спросила:

— Что ж и отец?..

Старуха гневно выпрямилась и величественно глянула на дочь поверх очков.

— Как язык-то у тебя повернулся? Валерия сейчас тебя покормит, не ехать же домой голодной. И первым же поездом! У тебя ребенок, у тебя дом на руках, не до глупостей!..

И Олимпия вернулась, но она долго не могла успокоиться, а Север так и не узнал про ее бегство из дома.

Вскоре мать умерла, с ее смертью оборвалась последняя ниточка, связывавшая Олимпию с блаженными днями в Сихилиште. Она пыталась примириться и с этой смертью, но помимо воли все болезненнее и острее ощущала тяжесть страшного слова: никогда.

Ливиу был ребенок как ребенок, смешливый и жизнерадостный, и Олимпию радовало, что сын пошел в нее, а не в Севера, начисто лишенного чувства юмора. По мере того как Ливиу подрастал, это ощущение близости в Олимпии крепло. Между ней и Севером так и не возникло подобного рода привязанности, — умения отвечать на тепло теплотой Север тоже был лишен начисто. Бесхитростная, ребяческая привязанность Ливиу до глубины души трогала Олимпию, придавала ей жизненных сил и спасала от одиночества. Правда, так было, пока Ливиу оставался малышом. Позднее, когда он уже учился в старших классах, она заметила, что сын ничего не принимает всерьез. Это ее обеспокоило. В младших классах он был отличником, но, трижды получив награды, решил, что стараться ради брошюр вроде «Золото и денежная реформа», которыми награждались отличники, нет смысла. Смешила его и сама церемония вручения наград, и он уступил первые роли в лицее тем, кто на них претендовал. Учился он неплохо, но за отметками не гнался. В ту пору он увлекся романами Карла Мая о диком Западе, любимыми героями его стали Олд Шотерхенд и Сэм Хоукенс. Он блуждал по запутанным дорогам вместе с Кара бен Немези-Эфенди и Хаджи Халеф Омаром. Жюль Верн оставил его равнодушным, зато настольной книгой стал дневник капитана Кука, Ливиу увлекся путешествиями и, сам того не заметив, стал первым в классе по географии. Одноклассники его любили за то, что он не задается. Даже отличники, не видя в нем себе соперника, относились к нему хорошо, а он к ним снисходительно, зная, что стоит ему поднажать, и он их перегонит. Учителя чаще всего отзывались о нем: «Лентяй», и добавляли: «Но очень, очень способный!», и восхищение преобладало у них над порицанием. Без отличия он окончил школу и поступил на юридический факультет Бухарестского университета. В студенческие годы он читал все подряд без разбору от детективов до Рудольфа Штейнера, любил Чезара Петреску, восхищался Гретой Гарбо, отлично танцевал фокстрот, был завсегдатаем во всех кабачках, где жарили мититеи и попивали винцо, что не мешало ему считаться своим в ресторане Лидо с вышколенными официантами и отличной кухней. Получив диплом, он вернулся домой. Родители ждали, что он с жаром примется за дело, но на все их предложения подумать о карьере он с добродушной ленцой отвечал: стоит ли надрываться ради степеней и званий.