Сумерки - [18]

Длинная череда автомобилей, украшенных гирляндами белых роз, привлекла внимание прохожих: они заполонили улицу и церковный двор. Мелкие ремесленники, служащие, рабочие ближайших фабрик, в одиночку и с женами, собирались кучками и обсуждали происходящее. Некоторые в свое время были клиентами Севера и толковали о новобрачных со знанием дела: знали они все — и что есть у жениха, и что дает за дочерью Иоан Богдан.

С вечера лил дождь, но за ночь ветер развеял тучи, и сейчас сияло яркое желтое солнце, и освещенные дома и деревья отбрасывали черные тени. Было светло и холодно. Иногда ветер приносил с гор едва уловимый запах снега и морщил лужи, оставшиеся от вчерашнего дождя. Женщины жались друг к другу, кутаясь в черные и коричневые шерстяные шали, пряча ладони в рукава. Мужчины притоптывали грубыми башмаками, стараясь отогреть озябшие ноги.

— В свадебное путешествие поедут либо в Египет, либо в Индию посмотреть на пирамиды, — многозначительно сообщил длинный лысый парикмахер с усами, похожими на пиявки.

— В Индии нет пирамид, — робко возразил рабочий с табачной фабрики.

Парикмахер поглядел на него свысока.

— И в Индии есть, — веско произнес он и с презрением отвернулся.

— Да, да, конечно, есть, — подтвердил кто-то: авторитет и осведомленность парикмахера ни у кого не вызывали сомнений.

— Есть-то они есть, но другие, — мрачно заявил господин Марку, владелец лавки «Колониальные товары и деликатесы», и все облегченно вздохнули.

— Да они куда хошь могут поехать, даже в Африку, денег-то у них куры не клюют, — заключил кто-то.

Все молча кивнули, а кое-кто и поддержал.

— Что правда, то правда…

— Это уж как пить дать…

— Денег у них, будь здоров…

Мясник Моисе в коротком расшитом полушубке, в серой барашковой шапке и в сапогах, начищенных до блеска, сунул руки в карманы и, выпятив живот, откашлялся. Все замолчали.

— Прошлой осенью, об эту пору, зовет меня к себе господин Богдан, — начал он рассказывать, — и просит: «Моисе, зарежь мне двух свиней». — «Ладно», — говорю. А свиньи у него йоркширские, каждая по сто восемьдесят килограммов весу. — Он помолчал, ожидая ахов и охов, захлебнулся сам от восторга, хохотнул, смачно сплюнул и продолжил. — А погода стояла сухая, не то, что нынче, и работал я во дворе. Вдруг вижу, являются двое мастеровых. Господин Богдан подошел к ним и давай о чем-то толковать. Ну, думаю, все одно узнаю, в чем у них там дело, господин Богдан мне сам скажет, как своему. Те вскорости ушли, а старик меня и спрашивает: «Как ты думаешь, Моисе, кто эти люди?» — «Не знаю, — говорю, — но похоже что мастеровые». — «Так-то оно так, — говорит он. — Но они есть мои разорители, уже пол-имения из меня вытянули». Я прямо ахнул. Да и как было не удивиться-то? «Как же так, господин нотариус?» — спрашиваю. «А вот как, — говорит. — Они мне строят виллу из мрамора в Семеник, на вершине горы. Виллу эту я готовлю в приданое моей дочери Марилене, чтобы летом она могла там прятаться от жары».

— Не в Семеник, а в Бэиле Геркулане, — надменно уточнил парикмахер.

— Ну и ну! — удивились все.

Моисе опять откашлялся.

— А мне господин Богдан сказал, что в Семеник, кто же лучше знает, а?..

Рабочий с табачной фабрики закурил и уселся на парапет.

— Тоже мне персона! — ухмыльнулся рабочий. — Как же! Станет тебе господин Иоан Богдан докладываться!

И без того красная физиономия мясника пошла красными пятнами, но отбрить наглеца он не успел, все засуетились и уставились на двери церкви.

У Марилены голова шла кругом, она готова была и расплакаться и засмеяться. Все трогало ее: густой бас Ламби, белая борода епископа Никодима, гнусавые голоса певчих, хождение вокруг аналоя, точно в хороводе, когда берутся за руки и поют «Потеряла я платочек белый», запах ладана, мерцание свечей в таинственном полумраке церкви, размоченный в меду пряник. Она блаженствовала и чувствовала, что любит всех, в особенности Адриана Могу, который держал ее под руку и ободряюще ей улыбался водянистыми голубыми глазами. И вот она рядом с Ливиу, опирается на его руку, но тут настал час поздравлений. Все стали подходить к ней с пожеланиями счастья. Первым облобызал ее епископ, щекоча бородой. Марилене вдруг захотелось уткнуться лицом ему в плечо, зарыться в пышную белую бороду и отчаянно разреветься. Поздравители шли один за другим: поцелуи сдержанные, влажные, губы крашеные, губы холодные, губы старческие, губы ласковые, руки надушенные, холодные, потные, жесткие, руки говорящие, глаза сияющие, насмешливые, налитые слезами…

— Как только приедем домой, забьюсь куда-нибудь в уголок и поплачу, — шепнула она Ливиу, когда они двинулись от алтаря к выходу.

— Не стесняйся, валяй прямо сейчас, доставишь всем огромное удовольствие.

— Сейчас не хочу.

Странное оно — счастье, от него грустно. И слезы близко, и смех близко, и ком в горле…

Они переговаривались шепотом, улыбаясь направо и налево, их качало из стороны в сторону, как лодку на волнах.

— Я тебя люблю, — шепнул Ливиу у самого выхода из церкви.

— Надеюсь. После того, что я вынесла…

От яркого солнечного света она зажмурилась. Кто-то предупредительно набросил ей на плечи меховую накидку, чтобы она не озябла. Какие-то смешные типы с фотоаппаратами мельтешили шагах в десяти от них. Люди столпились, образовав коридор, они шли узенькой полоской асфальта. Женщины становились на колени перед епископом, тянулись поцеловать край его одежды или руку. Он неуклюже шагал, высоко задирая ноги, чтобы ненароком на кого-нибудь не наступить, точно перешагивал через лужи. Смотреть на это было смешно. Окруженный толпой женщин, он был похож на черное привидение, освещенное солнцем и охваченное паникой.