Суматошные дни - [4]

От ворот, вдоль беломраморной тополиной аллеи, по ступеням лестницы центрального входа и далее, вплоть до самых дверей кабинета Элизы Радивиловны, бежала красная ковровая дорожка, и дяде Васе было строго–настрого наказано следить за её чистотой. По обеим сторонам крыльца расположились одетые в новенькие концертные костюмы мужская и женская группы хора из фольклорного отдела. Хористы собрались здесь засветло и к назначенному часу сумели достичь в звучании своих голосов уровня почти византийской монофонии.

С берега Мухавца расторопный Глеб прислал записку с двумя сомнительного вида небритыми мужичками. «Бомжи какие–то», — брезгливо поморщилась Зиночка, но рада была узнать, что Величальная композиция вступила в свою начальную фазу: баранина нанизана на шампуры и следом начаты работы по подготовке к праздничному фейерверку. Завхоза Зиночка еще не видела. Но деятельное присутствие Корзуна на хоздворе у Суворовского дуба не подлежало сомнению. Режуще–скрежещущие звуки бензопилы от шведской фирмы «Хускварна» то и дело перекрывали хоровое пение фольклорного отдела. Зиночка с удовлетворением прислушивалась к реву бензопилы, но, по беспокойной своей природе, все равно немного нервничала. Она стояла на верхней площадке крыльца и нетерпеливо постукивала по красной ковровой дорожке каблучками белых лаковых туфелек. Толпа конторских мужчин внизу не сводила с неё восторженных глаз.

— Экий, однако, гламур! — с ходу определил дядя Вася высокую степень женского очарования Зиночки, после чего, тщательно откашлявшись и взглядом знатока окинув дорожку, дерзнул оценить и общий уровень подготовки к торжеству: — Ну, чисто тебе Канны! «Пальмовая ветвь» и «Оскар» в одном флаконе!

Глубокомысленные речи дворника, как ни странно, не снискали чьего–либо внимания. Истопник Семёныч, добеливающий бордюр, мог бы, пожалуй, проявить к ним интерес, но был от старости значительно более глух, чем иной былинный дед–всевед. Основной же состав конторского люда устремился по ступенькам к центральному входу, ибо грянул хор и за монофоничным его пением очень легко можно было упустить подробности разговора между Лапонькой и Зиночкой. Секретарша уже успела сообщить, что Элиза Радивиловна — у себя в кабинете и ждёт.

— Пресвятые угодники, благостно–то всё как! — на всякий случай ещё раз, и вновь попусту, кашлянул дядя Вася. — Ну, дык что таперича — да здравствует День благоговения, али как?

— Дядь Вась, забавник вы наш великовозрастный, следите–ка лучше за дорожкой! Опять уголок завернулся! — недовольно прокричала ему сверху Зиночка, и кто угодно бы подтвердил, что вынужденная жесткость ее слов была вполне оправданной. Дядю Васю, ему же во благо, время от времени очень не мешало по–дружески низводить с заоблачных его высот на грешную конторскую землю.

Когда с речного берега раздались первые взрывы пробных петард и потянуло пряным духом томящихся на угольях шашлыков, Зиночка под энергическое пение хора выпустила на дорожку Любу Корицкую из отдела поэзии. Горбоносая и скуластая Люба была известна в конторе тем, что полгода назад при всей своей неказистой внешности умудрилась выйти замуж за высокого плечистого красавца вертолётчика. Он вернулся недавно домой на побывку из Греции, где выгодно подрядился тушить лесные пожары с вертолёта, и справедливо посчитал своим супружеским долгом не оставить молодую жену одну в самый важный для её жизни день. Нежно держась за руки, Корицкие по–строевому отчеканили шаг по красной ковровой дорожке от ворот до самого крыльца.

— Чудесная пара, — с восхищением выдохнула Зиночка и деликатно отвела глаза от роскошного букета роз в руках Любиного красавца мужа. Розы, с длинными–предлинными стеблями, тёмно–бордовые, почти чёрные, почти ненатуральные, по числу лет Элизы Радивиловны, были доставлены им на вертолёте прямиком из древней Эллады. При некотором усилии их можно было бы, наверное, даже сосчитать. Но хорошо воспитанная Зиночка так и не решилась взглянуть — ни на розы, ни на хрустящие зеленые конвертики, опытной рукой накрепко привязанные к каждому цветку. Тем охотнее она пропустила супругов мимо себя, туда, где в глубине длинного полутёмного коридора резко обрывалась перед заветной дверью красная ковровая дорожка. Толпа зачарованно смотрела им вслед и несколько минут затем прислушивалась к воющему скрежету «Хускварны» на хоздворе. Этим кратковременным замешательством в своекорыстных целях немедля воспользовался художник Федя.

— Зинаида Павловна, — жалобным голосом обратился он к Зиночке из окна отдела живописи на втором этаже, — в качестве заведующей нашим отделом что вы порекомендуете мне делать с моим художественным полотном?

Речь шла о том самом полотне, над которым Федя вдохновенно трудился весь предыдущий день, пока в столовой тайно проходило профсоюзное собрание. Но Зиночка еще не придумала, вслед за кем выпускать на дорожку Федю.

— Своё «высокохудожественное» полотно подаришь в положенное время, — отмахнулась она от художника, и тот обиженно захлопнул окно.

На хоздворе натужно заскрежетала «Хускварна». С крыльца ей величаво ответил дружный конторский хор. По ковровой дорожке от ворот неторопливо двинулась Нина Нетреба. Изумленному взору присутствующих она представила толстобокий румяный пирог, который любовно выпестовала в томительных пекарских бдениях минувшей ночи. Нина с трудом удерживала его на домотканом льняном ручнике, показательно волочившемся разноцветными пушистыми кистями по густому ворсу ковровой дорожки. Сам же пирог, усыпанный цукатами и с начинкой из золотой царской монетки «на счастье», тотчас же затмил собою мартовский Лапонькин торт, который смело можно было бы сравнить теперь лишь с набором пресных зачерствелых лепешек.