Сухих соцветий горький аромат - [70]

— Я поменяла его, когда вышла на работу, то есть два месяца назад, — я вздохнула, небрежно махнула рукой и отвернулась, — хотя это уже не имеет значения.

— Несмотря ни на что, мы с отцом любим тебя и не держим зла. Отец тебя тоже прощает, — мама говорила эти слова так, будто они были записаны на плёнку где-то в её мозге или она разговаривала сама с собой. Каждое слово звучало безжизненно и отрешённо. Она чеканила правильные слова, не вкладывая в них ни капли чувства, ни капли души. Я посмотрела на мать. Она сидела за столом такая прямая, как вязальная спица, непроницаемая, как скала. В глубине души она наслаждалась ролью мученицы, благочестивой матери, способной милосердно простить свою бесчестную дочь. Мне стало мерзко.

— Точнее, это ты разрешила ему меня простить, и он великодушно простил, — мама округлила глаза и с возмущением взглянула на меня. Она уже готова была возразить, но я её опередила: — Ой, мама, да перестань, не утруждай себя пустословием. Я прекрасно знаю, что у отца нет своего мнения. В нашей семье всегда у всех должен был быть единственно верный взгляд на жизнь и происходящие события — твой. Думаю, за три месяца ничего не изменилось.

— Как у тебя язык поворачивается?..

— И ещё одно, вам меня прощать не за что, я вас ничем не оскорбила и зла вам никакого не сделала. Это моя жизнь, и я вправе поступать так, как считаю нужным.

— Ты опозорила нашу семью, — отделяя каждое слово паузой, с негодованием и вскипающей злобой проговорила мать. — И ты смеешь вот так просто говорить, что ничего такого не сделала? Да что с тобой стало за эти три месяца?

— За эти три месяца я перестала тебя бояться.

— Это на тебя так пагубно повлиял этот… молодой человек. Ты должна прекратить с ним общаться! Раньше ты такой не была.

— Я всегда была такой, просто меня сдерживал твой неусыпный контроль, а потом ты решила проучить меня молчанием, а тем временем я увидела вокруг жизнь, и, не поверишь, мне она понравилась, — я рассмеялась, видя её оторопелость. — И ты серьёзно думаешь, что я перестану с ним общаться из-за того, что ты мне запретила? Мама, мне уже не десять лет.

Мама сидела в растерянности и смятении. Она пыталась подыскать хоть какие-нибудь правильные, обличительные слова, но ничего не шло ей на ум.

— Ты так и не нальёшь мне чаю? — наконец, произнесла она, еле шевеля побледневшими губами.

— Ах да, извини.

Я быстро достала кружку, налила в неё уже почти остывшую заварку и разбавила кипятком. Когда я поставила кружку перед матерью, она взглянула на меня, и в это мгновение внутри что-то дёрнулось саднящей болью. В её глазах стояла мольба, словно она просила меня вернуть иллюзии, которыми она жила так долго и без которых жизнь её потеряла всякий смысл. Я отвернулась и молча села рядом. Она сделала пару глотков, взяла из вазочки, стоящей на столе печенье, а затем вновь положила его обратно. Наступила тишина, и мне не хотелось её нарушать. Я молча прислушивалась к мерному тиканью настенных часов и смотрела в окно. За окном стояла туманная пелена холодного октябрьского утра. Высоко в небе кружился иссиня-чёрный грач. Он то неспешно махал широкими крыльями, пытаясь поймать поток ветра, то неподвижно парил, описывая концентрические круги.

— А что у вас с Сашей? — вдруг спросила мама.

Воспоминание о Саше, о нашей последней встрече, словно острым ножом, пронзило грудь. От тупой боли я закрыла глаза и проглотила образовавшийся в горле ком.

— Мы расстались.

— Ясно.

Снова наступила тишина.

— Как твоя интернатура?

— Неплохо. Правда, заведующая отделением меня невзлюбила. Хотя, мне кажется, ей вообще мало кто приходится по душе.

Мама с пониманием кивнула и, отпив немного чаю, вдруг спросила:

— Может расскажешь мне что-нибудь об этом Марке?

— А что ты хочешь о нём узнать?

— Всё, что ты захочешь мне рассказать.

Подумав немного, я начала с самого начала. Временами мама была удивлена и озадачена, временами тихо улыбалась, а временами просто слушала, будто впервые по-настоящему знакомилась со мной.

Глава 30

Казалось, год интернатуры будет тянуться вечно. Каждый день заведующая находила всё новые и новые способы, чтобы продемонстрировать мне мою профессиональную несостоятельность и беспомощность. Её методы были хладнокровны и безжалостны: чаще всего она загоняла жертву в угол нескончаемым потоком вопросов, затем, нащупав слабое место, начинала копать глубже и, обнаружив то, что искала, а именно — пробел в знаниях, высмеивала при коллегах, что было крайне неприятно, или при пациентах, что было неприятнее вдвойне. За несколько месяцев интернатуры я узнала больше, чем за все шесть лет учёбы в медицинском. Но моя уверенность в себе стремительно приближалась к минусовой отметке, а я всё больше напоминала жалкое подобие той амбициозной, смелой девушки, которой когда-то была.

От заведующей доставалось не только мне, но и Инге. И хотя подругами нас назвать было весьма сложно, мы оказались по одну сторону баррикад и, чтобы выжить, были вынуждены объединиться, действовать слаженно и по возможности прикрывать тылы друг друга. До самого конца осени Инга была настроена довольно оптимистично: всегда была в бодром, иногда даже боевом расположении духа, часто шутила и выглядела почти счастливой. Но с наступлением зимы как-то резко сдала: под глазами у неё появились чётко очерченные синюшные круги, веки часто были какими-то странно припухшими и красными, словно она украдкой где-то плакала, выглядела она неряшливо, говорила мало, а на вопросы о своём состоянии отвечала сдавленной, вымученной улыбкой.