Суета сует - [78]

— Не о газском митрополите речь!

Все повернулись на голос. Думный дьяк Алмаз Иванов, усмехаясь, рассматривал свои ладони: впервые их увидел, что ли?

— Ответствуй, пошто великим государем звался, пошто стол патриарший оставил? — Он поднял на Никона равнодушные глаза. — Это тебя патриархи вселенские спрашивают, а не Лигарид.

Скрежетнул зубами Никон, задрал к потолку каштановую, перевитую серебром седины бороду, набрал в грудь воздуху.

— Этих патриархов не признаю! — выдохнул, точно в лицо плюнул.

— А-а-ах!

И сорвался с места собор. Заорали святые отцы, затрясли бородами, затопали, потянулись к Никону скрюченными, растопыренными пальцами.

— Вор! Богохульник! — визжало, звенело, рычало со всех сторон. — Расстричь его! На чепь! На чепь! В яму!

Никон насмешливо глядел на взбешенных первосвященников: растрепавшиеся бороды… потные лбы… слюнявые старческие рты… желтые зубы… выпученные глаза.

— Бога не боишься?! Гордыня обуяла?! — хрипел новгородский Питирим, пытаясь дотянуться до посоха в руках опального патриарха, и жила на лбу митрополита вздулась ижицей.

— Цыц, не лапай! — неожиданно зверея, рявкнул Никон и, как копье, взметнул посох над головой. — Кто тебя рукоположил? Я! Я тебе судья, а не ты мне!

Питирим откинулся, пискнул, рухнул, с отвалившейся челюстью, на скамью. Патриарх водил около его остекленевших глаз острым, мелко дрожащим кончиком посоха.

— Меня судить может только иерусалимский патриарх: он меня рукоположил! — Никон выпрямился, повернулся к Алмазу Иванову. — А ни иерусалимского, ни константинопольского — двух первейших вселенских судий — я не вижу. Что скажешь на это, дьяк?

— Ты же видел грамоту сих патриархов, — лениво отозвался Алмаз Иванов. — И что руку они приложили, власть свою здесь присутствующим передоверяя, знаешь.

— А может, она ложная, грамота-то? — процедил сквозь зубы Никон.

Алмаз Иванов крутил в руках огромный свиток пергамента. Приподнял бровь, засмеялся беззвучно, погрозил патриарху пальцем.

Никон хотел было рыкнуть, но встал антиохийский Макарий, огладил бороду.

— Ясно ли всякому, что александрийский патриарх есть судия вселенский? — Он важно оглядел собор.

Лигарид, щурясь, маслено улыбаясь, перевел с удовольствием его слова.

Умилились лица святых отцов, засветились сладостно их глаза.

— Знаем. Знаем то и признаем…

— Там себе и суди! — перекрыл это сюсюканье злой бас Никона. — В Александрии и Антиохии патриархов нет. Александрийский живет в Каире, Антиохийский в Дамаске.

Макарий от неожиданности икнул, покраснел.

— У вас и престолов-то своих нет, судьи! — Никон усмехнулся, широко зевнул, закрестил рот. Отвернулся, положил подбородок на посох.

Макарий засопел, насупился.

Алексей Михайлович, который все это время сидел съежившись, приподнялся и, поморщившись недовольно, попросил раздраженным голосом:

— Полно вам препираться. Святой отец, пусть он на запросы ответит!

Никон покосился в его сторону. Лицо царя не рассмотрел. Стояло в глазах желтое, золотистое пятно государевой парчи, расплывающееся, переливающееся, искрящееся каменьями, рассыпанными по бармам. Ответил, не отрывая подбородка от посоха:

— Я называюсь великим государем не сам собой, — он перевел глаза на александрийского Паисия. Тому в ухо торопливо нашептывал перевод Лигарид. — Так восхотел и повелел его величество государь. На то у меня и грамоты есть. — Говорил Никон лениво, врастяжку и с таким видом, точно царя здесь и не было.

Алексей Михайлович потоптался, сел на краешек кресла, опустил взгляд. Блеснув перстнями, поднял руку, огладил мягкую русую бородку, принялся накручивать прядь ее на палец.

— А кроме того, — голос Никона наполнился силой, — испокон две власти в мире: духовная и мирская. И как чистая душа выше грязного и греховного тела, так и власть духовная выше власти мирской. Потому-то я, духовной властью облеченный, более великий государь, нежели государь светский! — Поднял руку, готовый опять обрушить свой гнев и на собор, и на царя, но опомнился и закончил скороговоркой: — А с патриаршьего стола я ушел от государева гнева, — сказал, лишь бы что-нибудь сказать, но тут же повернулся к Алексею Михайловичу, воткнул в него тот свой взгляд, от которого женщины падали в обморок, а мужчины бледнели. — А ты, государь?! Ты на коленях меня упрашивал на стол взойти, сыном звал, а теперь против меня свидетельствуешь! Не грешно?.. Э-э, — он устало махнул рукой, — тебе не впервой словами блудить. Ты и ни роду своему неправду свидетельствовал, когда на Москве бунт учинился и люди к тебе приходили.

Алексей Михайлович закрыл лицо ладонями, но при последних словах своего бывшего друга, своего патриарха, рывком убрал руки.

— Непристойные речи говоришь. Бесчестишь меня, — глаза царя, сухие, злые, стали ненавидящими. — Бунтом на меня никто не хаживал. Народ меня любит! Молятся на меня! Приходили как-то земские люди бить челом об обидах своих, было такое, и ушли просветленные…

Никон насмешливо наблюдал за ним и вдруг громко, но весь голос, расхохотался:

— Челом бить?! За медные деньги небось ручку целовали?

И опять взорвался, завизжал, затопал, зарычал собор:

— Бога не боишься!