Судьбы и фурии - [65]

– Боюсь, печенье придется есть без меня. Не хочу, чтобы мне оторвали голову и вручили ее мне же как сувенир.

Модератор скорчил физиономию:

– Может, это и к лучшему.

Лотто поспешил в зеленую комнату, но Матильды там не было, а холл захлестнуло такое бурное людское море, что Лотто с огромным трудом удалось пробиться к уборной, где он наконец смог ей позвонить. Гудки шли и шли, но Матильда трубку не брала. Толпа снаружи шумела то громче, то тише.

Долгое время Лотто просто стоял и смотрел на себя в зеркало. Лоб у него был такой громадный, что он мог бы наклеить на него собственный билборд. Нос странным образом рос с возрастом, а тонкие пушистые волоски, растущие на ушах, уже были длиной в дюйм и завивались. Все это время он носился со своим уродством так, словно оно было красотой первейшей пробы. Как странно.

Он принялся играть на телефоне в «сапера» и после каждого проигрыша снова и снова набирал Матильду. В конце концов телефон не выдержал, издал печальный звук и умер. Желудок Лотто заурчал, и он вспомнил, что в последний раз ел еще в отеле в Сан-Франциско. По идее сегодня должен был состояться еще и ланч с холодным чаем и шоколадным тортом, но потом Лотто осознал, что уже три часа и ланч давно закончился, и его сердце упало. Он высунул голову в коридор и увидел, что толпа, волновавшаяся здесь еще совсем недавно, рассеялась. Лотто пробрался по коридору и выглянул за угол – путь к двери был чист.

Он вышел, остановился на площади, где студенты с огромными рюкзаками копошились, как жучки, стремясь к мировому господству. Ветер ласково коснулся его лица.

– Как жаль, – сказал кто-то справа от него.

Лотто обернулся и увидел женщину с тонкими крашеными черными волосами.

– Я очень любила ваши работы. Но я бы не купила ни одного билета, если бы знала, что вы такой женоненавистник.

– Я не женоненавистник. Я люблю женщин, – сказал Лотто.

Незнакомка фыркнула:

– Так и говорят женоненавистники. Вам нравятся женщины – вам нравится трахаться с ними, вот и все.

Бесполезно.

Хотя ему и в самом деле нравилось трахаться с ними, даже несмотря на то что с тех пор, как он предался матримониальным отношениям, трахался только с одной женщиной.

Он стремительно прошел вдоль отштукатуренной стены, скрываясь в тени под окнами, миновал эвкалиптовую рощу, чувствуя, как под ногами у него лопаются ягоды, и в крайнем смятении вышел наконец на улицу, которая называлась El Camino Real.

Он чувствовал себя так, словно шмякнулся лицом прямо в грязь.

Лотто направился в Сан-Франциско. Солнце оказалось куда беспощаднее, чем он думал, – по пути он насквозь вспотел. Улица казалась бесконечной, голову пекло. Он брел по пригороду, мимо странных асимметричных домиков, окруженных розовыми олеандрами и кактусами, за роскошными, почти королевскими, воротами. Он вышел на очередное шоссе и пересек его, направляясь к кафетерию, оформленному в мексиканском стиле, где наверняка смог бы добыть немного еды и все взвесить.

Пока он ждал в очереди в кассу, умял половину бурито с чили. Он еще не прожевал до конца, когда сунул руку в карман за кошельком и нащупал пустоту. Лотто вспомнил, что оставил кошелек в номере отеля, и его охватил леденящий ужас. Обычно ему никогда не приходилось ни за что платить во время прогулок, а если и приходилось, то рядом всегда была Матильда и ее сумочка. К тому же он терпеть не мог то, как выглядели его ягодицы, когда из заднего кармана торчал кошелек. Гладкий ровный профиль куда симпатичнее.

Оказавшись перед кассиром, Лотто пожал плечами. Тот сузил глаза и что-то грозно проговорил на испанском. Лотто опустил тарелку на стойку.

– Прощу прощения, losiento[25], – сказал он, пятясь к двери.

В конце концов Лотто обнаружил себя в торговом центре, выстроенном в форме гигантской подковы. Когда он увидел телефонную будку, его желудок сделал сальто, хотя таких будок он не видел уже очень давно. И когда он вошел, поймал себя на том, что набирает единственный немобильный номер, который до сих пор почему-то помнил наизусть. Какое это было необъяснимое и огромное удовольствие – чувствовать в руке тяжесть старой трубки, пропитанной дыханием чужих людей и покрытой жирным налетом.

Раздался щелчок – да, Господи, да, она ответила, а затем ее голос сказал:

– Ланселот, милый, это ты? Что случилось? Это твоя жена? Господи, неужели она наконец оставила тебя в покое?

Лотто сглотнул. Его захлестнуло чувство дежавю, как будто это все уже было. Когда? Ах да, в колледже, после свадебной церемонии в субботу, когда он бегом мчался в общежитие. (Каким же крошечным оно теперь казалось ему, это место, где прошло его детство!) После того как он спешно запихал все свои вещи в рюкзак, готовясь к медовому месяцу в Мейне, схватил телефон и, давясь собственным ликованием, сообщил матери, что женился.

– Нет, – вот что она ему сказала тогда.

– Да, мам, да, это так!

– Так отмени это! Разведись, и поскорее!

– Я не разведусь.

– Ланселот, ну сам подумай, что за девушка согласится выйти за тебя? Иммигрантка? Дочь нуворишей?

– Не то и не другое, – ответил он. – Ее зовут Матильда Йодер. Она лучше всех на свете, мам, она тебе понравится!