Судьба, или жизнь дается человеку один раз… - [29]

Вечера, длинные, тоскливые, дождливые дни нам скрашивал Валера Нечипоренко. Кроме того, что он был опытный геолог и прекрасный ходок на любые расстояния, он еще постоянно всех разыгрывал. Кружки, котелки, сохнувшие на сучках деревьев, часто оказывались наполненными водой, которая неожиданно выливалась на их хозяев. В спальном мешке могли оказаться крошки сухарей или бурундук, одежда, которую вы, торопясь, пытаетесь надеть, вывернута наизнанку и застегнута на все пуговицы. Но главное — Валера неплохо играл на гитаре, и, кажется, не было ни одной бардовской песни, которую бы он не знал, будь то Высоцкий или Окуджава, Городницкий, Кукин или Клячкин. За их проникновенное и душевное исполнение ему прощались все шутки, даже, в очень редких случаях, не добрые.

Мы с Владимиром Владимировичем описывали очередное обнажение на водоразделе одного из отрогов хребта Черского. Стояла хорошая погода. На высоте около двух тысяч метров комаров не было. Вдруг послышался негромкий шум осыпающихся камней. Склоны гор были покрыты крупным курумником Курумник — скопления глыб, возникающие обычно в горах в результате интенсивного физического выветривания., сыпучими сланцами и известняками. На водораздел поднималось небольшое стадо диких северных оленей — они обычно выходят на большие наледи или поднимаются высоко в горы, спасаясь от гнуса. Мы вторую неделю были без мяса: уходя на весь день в маршрут, брали с собой лишь хлеб и банку круто сваренной сгущенки, которую в таком состоянии спокойно растягивали на два–три дня. Мы даже не стали сговариваться: я взял карабин, прицелился в поднимающегося быка. Когда мушка совместилась с его грудью, в горах прогремел выстрел, и первый олень свалился как подкошенный, остальные — стремглав унеслись вниз по склону. Дописав, что надо в свои полевые книжки, мы пошли к оленю, чтобы разделать его и вернуться с неожиданным подарком на стоянку. Слегка надрезав шкуру на задних ногах, чтобы удобнее было тащить тушу, мы потянули ее на более ровную площадку. Ножи торчали у нас в сапогах лезвиями вверх. Мой нож, всегда острый как бритва, высунулся из голенища и при очередном шаге вонзился на три четверти своей убийственной длины в икроножную мышцу Владимира Владимировича. Б…! Он лежит. Из раны хлещет кровь. Все бросил, порвал рубаху, разрезал и стянул сапог. Ужасающий разрез ноги! Кровища! Перетянул ногу, все замотал, приложив чистый носовой платок. Кровь остановилась. Раненый подрагивает. Ему больно и хреново. Собрал все возможные кустики и сложил рядом с ним, развернул его так, чтобы ноги были чуть выше головы. Положил рядом карабин, спички и флягу с водой. Владимир Владимирович к этому времени успокоился. Краски прилили, к побледневшему было лицу, потеря крови была минимальной. «Держись, не волнуйся. Я скоро вернусь с лошадьми», — ободряю товарища. Я еще не представлял, какого труда мне будет стоить поднять лошадей по курумнику.

Я бегом побежал на стоянку, расположенную в шести километрах внизу в долине реки. Когда я, запыхавшись, влетел на стоянку, на меня почти никто не обратил внимания. Все были увлечены выяснением отношений между подвыпившими рабочими. «Все прекратить! Чаю и приготовить двух коней, шеф серьезно ранен», — выпалил я и лег, прикрыв глаза. Когда, отдышавшись, я поднялся, разборка близилась к кульминации: у одного дерущегося был нож, у другого — хорошая сучковатая дубина. Удар сапогом в основание кисти обладателю ножа и резкий хук под его челюсть. Второму — в пах ногой, он согнулся и получил удар с размаху обеими ладошками по спине. Ошарашенные зрители поняли, что дополнительных объяснений не будет, а следующая очередь — за ними. Через пять минут лошади стояли оседланные, а мне несли чай. Я кратко объяснил обстановку, показал место на карте, где, в случае чего, нас искать, приказал запрячь еще пару лошадей и по возвращении геологов из маршрута идти к нам через три–четыре часа. По долине я очень быстро доскакал до гор, то рысью, то переводя лошадей в галоп. Первый километр подъема, на протяжении которого еще была растительность, мы преодолели полубегом. Лошади стали взмокать: и я понял, если не остановлюсь, могу их загнать. Своего состояния я не ощущал, наверху был мой раненый друг, и больше в данный момент для меня ничего не существовало. Лошади отдышались, остыли, начали щипать хиленькую траву. Мы стали подниматься напрямую вверх по склону, который становился круче и круче. Лошади смогли теперь подниматься только змейкой. Первый же курумник задвигался подо мной и копытами передовой кобылы, глыбы и камни устремились вниз, угрожая сломать ноги второй лошади. Она забеспокоилась и рванулась вбок, остановил ее повод, привязанный к первой лошади. Потревоженный курумник, с большей скоростью потек вниз, грозя увлечь нас за собой. Я успел перерезать повод, и лошади выскочили из смертельно опасного курумника, таща меня за собой. Я взмок. Следующие курумники мы по возможности обходили или я переводил лошадей без связки по одиночке. Когда мы поднялись, мокрые и напряженно дышащие, к тому месту, где я оставил своего шефа, то увидели, что наш раненый сидит и пьет чай у затухающего костра. Мы немного отдохнули, отдышались, Владимир Владимирович почти самостоятельно забрался в седло, и мы, избегая риска сломать ноги или шеи, стали спускаться вниз, по водораздельному более длинному и безопасному склону. В лагере, сдав раненого Валерке Нечипоренко, я вырубился напрочь от переживаний и усталости до утра. Ребята, сварив кровохлебку — сильнейшее кровеостанавливающее средство и антисептик, ничтоже сумняшеся зашили рану через край, как зашивают дырку на одежде. Тем не менее, через пять дней шеф чекилял, как ни в чем не бывало, на выструганном костыле. Утром он давал нам указания и советы, как качественно и с наименьшими затратами выполнить ближайшие маршруты. Через неделю мы свернули лагерь и перекочевали на другое место.