Судьба, или жизнь дается человеку один раз… - [30]

Лошади, кочующие с геологами, подчиняются в своем поведении одной самой опытной кобыле или жеребцу, если таковые есть в табуне. На ночь лошадиному предводителю и еще паре сноровистых коней спутывают передние ноги. Они могут ходить, пастись, но спутанными далеко не уйдут. Иногда путы рвутся или развязываются, тогда кони, в поисках хорошей травы или, найдя какой–то свой старый след, за ночь могут уйти достаточно далеко. Опытный каюр обычно тратит не больше часа на поиски лошадей. Наш Гришка утром приводил лошадей через десять–пятнадцать минут. Он знал все их повадки: по откушенной травинке определял, сколько времени прошло, после того как ее откусили, а по наклону этих же травинок и по следу от копыта узнавал направление движения лошадей. Мы были абсолютно уверены в его способностях. Так же как в его ежевечернем одном и том же высказывании. Гришка, просидев полвечера, наблюдая за нашей камеральной работой или игрой в преферанс, поизносил: «Однако, спать пойду. Завтра рань вставать, опять исть». Каждого вернувшегося из маршрута он усаживал около себя и устраивал с пристрастием допрос: — «Пурундук видел? Пелка видел? Куропатка или клухарь видел? Расамаха видел? Олень видел?». Так, перечисляя всю таежную живность и коверкая русский язык, он доходил до медведя. В случае положительного ответа сыпалась масса дополнительных вопросов о том, куда и как шел зверь или летела птица, что они ели, лежали или сидели. При неполноценных, с его точки зрения, ответах и наблюдениях он всегда ругался: «Какой, однако, твой клаза плохой, ничего не видит!». Иногда, выслушав всю информацию, брал свою старенькую, но надежную берданку тридцать второго калибра и уходил. Возвращался Гришка максимум через два–три часа всегда с добычей от куропаток до оленя. Очень редко он возвращался понурый и выдавив из себя: «Однако, попадай нету», уходил спать.

На этот раз Гришки не было до обеда. Мы поняли, что сегодня и, скорее всего, завтра никаких маршрутов не будет, надо искать лошадей. Гришка вернулся к трем часам: «Однако, они ночь копытили. Ночка, однако, распуталась. Напала на старый след. Могут, однако, в Балыгычан уйти, нада искать». За два дня мы исходили всю округу. Следы обрывались в болоте или в руслах рек и ручьев. На третий день решили, что Гришка пересечет всю долину реки сверху от стоянки, я — снизу. Мы вымотались за два дня. Я снял ремень, на котором у меня висели нож, компас, пистолет «ТТ» и пошел вниз, неоднократно пересекая долину, чтобы подсечь последний наиболее свежий след и определить его направление. Часа через три я обратил внимание на полукруглую вмятину, в которой поднимались травинки. Обрадованный я наклонился, чтобы определить, в какую сторону направлена предполагаемая вогнутость от следа лошадиной подковы. Меня смутили продолговатые ямки на выпуклой стороне следа. Они походили на следы от когтей. В лицо мне пахнуло горячим звериным смрадом — в двадцати сантиметрах от моего носа выдохнул огромный медведь. Инстинктивно хлопнул руками по бокам. Пистолет и нож в палатке на стоянке… Следующая мысль — демитилфтолатом брызнуть в глаза (ядовитое антикомаринное средство, попав в глаз сразу на мгновенье ослепляет, вызывая резкую боль и обильные слезы). Подсознание выбрало единственно правильную реакцию. Прозвучал первобытный человеческий рык, я думаю такой же, какой издавали мои предки при встрече с пещерным медведем. Медведь вытянулся во весь рост, развернулся на 180 градусов и сделал гигантский прыжок. Из него в мою сторону вылетела грязно–бурая вонючая струя — с медведем от неожиданности и страха приключается «медвежья болезнь». Следующие свои действия я не помню. Стоя в воде в отвернутых на всю длину болотных сапогах, вставив два пальца в рот, я оглушительно свистел. До края сапог вода не доходила около сантиметра. Медведь с сумасшедшей скоростью несся по осыпи вверх по склону сопки. Раздалось тихое «кря, кря». Прижухавшись под кустом, сидела утка с выводком утят. Медведь, унюхав еду, скрадывал ее, ничего не видя и не слыша вокруг. Я в таком же состоянии распутывал следы. Так мы встретились нос к носу. Моему носу везет на медведей. Из ступорного состояния меня вывело пофыркивание лошадей, они мирно стояли на опушке вблизи небольшой тополевой рощи в пятидесяти метрах от меня. Никуда они не уходили. Они нашли хорошую траву и два дня практически не сходили с этой поляны. Следов свежих не было, поэтому мы и не могли их найти. Вечером я взял пустую консервную банку, привязал к ней гильзу от карабина и повесил на шею Ночке — больше лошадей до конца сезона мы не теряли. А этот охотник на уток со слабыми нервами и желудком приплелся ночью на стоянку. Наш техник–геолог Игорь не знал, что это мой друг и не пропустил его мимо. Котлеты были необыкновенно вкусными, хотя и оказались сильно пересоленными.

В конце июля у Игоря сильно разболелись зубы, щека пухла все больше и больше, боль становилась невыносимой. Санрейс из Сеймчана не мог прилететь из–за нелетной погоды. Мы знали, что неподалеку есть юкагирская фактория, там должен быть фельдшер. Полтора дня — туда, день, сплавляясь на лодке, — обратно, ничего не стоили по сравнению с мучениями Игоря. Мы быстро собрались в путь, пообещав вернуться на базу через три — максимум три с половиной дня. Неся лодку по очереди, мы рано утром следующего дня благополучно добрались до фактории, несмотря на неперестающую морось. На наше счастье фельдшер был на месте, к тому же у него был опыт борьбы с зубной болью и имелся необходимый набор инструментов и лекарств. Посмотрев зуб, он стал выяснять — лечить его или удалять. Игорь, не дав ему закончить, произнес слабым, но не терпящим возражений, голосом: «Удалять!» Наркоз, и через несколько минут зуб с воспаленными корнями лежал на металлической тарелочке.