Судьба драконов в послевоенной галактике - [57]

– Осторожно, – прокомментировал его лирический монолог Тихон, – тут змеи ползают.

– И что ты нам, приятель, вкручиваешь, – сказал, растягиваясь на песке, Мишель, – будто ты еще выбирал: идти в "отпетые", а коли идти, то куда – в Северный или в Южный… Взяли и послали.

Мимо нас царственно-неспешно прошел ящер. Его голова на узкой змеиной шее возносилась высоко над телом, грузным, почти слоновьим. Я представил себе, как змеиная шея выкручивается, изгибается – мне стало противно, и я отвернулся.

– Груши жрать пошел, – сказал, проводив его взглядом, Тихон, – потом спать завалится. Спит чутко – даром, что храпит…

– Он что, – спросил Мишель, положив голову на скрещенные руки, – один – на планету?

– Да какую планету, – Тихон презрительно поморщился, а потом обвел в воздухе нечто округлое, ровное, – секторок – тьфу! И если бы не единственность его, у-ни-каль-ность, – Тихон выговорил это слово чуть насмешливо, выпячивая губы, – я бы это чудо сам бы приговорил… Но ты же видишь, – он обратился к Мишелю, – такого строения ящерки людоедами не бывают. А этот жрет; ржет, игогокает – и жрет.

Я вспомнил Мэлори, Мэлори в белой накидке и огромную лысую голову, выстреливающую из пасти длинным змеиным жалом. Почти не сдерживаясь, почти не помня себя, я с силой вломил по бьющей из горы тугой сверкающей струе – и окровавил кулак о камень.

Тихон удивился:

– Что это он у тебя?

Мишель чуть приподнял голову:

– Одноглазый, – сказал он, – ты и впрямь развоевался. Ложись отдохни.. Завтра нам… Эгей, – он обратился к Тихону, – а ты у этих… в секторе – тоже за жреца?

– Не… – заулыбался Тихон, – я у них как бы тоже – Посланец Неба. Я бы, ей-ей, сам бы управился, но такой экземпляр…

– Видим, – хмыкнул Мишель, – хороший экземплярчик – ничего не скажешь.

Я улегся на песок рядом с "отпетыми", свернулся калачиком, смежил глаза и постарался заснуть, сквозь теплую, прогретую солнцем дрему, сквозь розоватый солнечный сон до меня доносилась беседа Тихона и Мишеля.

– А чего из Южного не вызвал? своих?

– Да я вызывал…

– Аа, понятно, – Длинношеим брезгуют, пускай вонючки-северяне на этом…

Провал… Плыву в голубой теплой, теплой реке, и меня мерно покачи-пока-чи-покачивает на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз… Вот рядом со мной останавливает в струящейся воде свое незыблемое тело сжатая с боков, плоская и острая, как нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами – и я слышу голос Тихона.

– Жрец тут – главный. Он к Длинношеему девушек водит. Смелый мужик – вот увидишь.

Провал… Это не река вовсе, это – небо, оно – неподвижное и теплое. Оно – голубое. Сверкающее, сияющее. И я медленно, медленно плыву по небу. Вернее, не плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу… Иду – и не проваливаюсь в пустоту меж мной и планетой. Стало быть, я не иду, а лечу! И навстречу мне – птица. Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с плоскими, острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями. Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир. И я слышу голос бриганда Мишеля:

– Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные украшения ест?

– Да нет, нет, – ласточка вьется вокруг меня, делает петлю за петлей, словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться от взрывающих ее маленькое тельце звуков, и снова я слышу человеческий голос, голос Тихона, – это – мзда. Плата за страх. Его бы тоже надо к нам притаранить, исследовать в лаборатории, – короткий смешок, – бесстрашный мужик… Идет прямо на беснующегося зверя – волочит за собой девку… Ну ладно, ящерка на девку кидается, а ну как…

Провал, провал – не река, не море, детская кроватка с сеткой. Я – маленький. слабый, больной, мама склоняется надо мной, гладит по голове. Я сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки?

– Одноглазый, – меня трясут за плечо, – вставай, вставай, а то ишь! разоспался.

Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как одеяло в детстве.

Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы.

Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся… Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.

Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме.

– Одноглазый, – сказал Мишель, – отдохнули – и будя! Пошли… Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.

Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти…

Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.

Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи.

Нам стало слышно захлебывающееся завывание.

– Ау, ау, ау, ааа, – выл кто-то в такт грохоту барабана.

Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил.