Судьба драконов в послевоенной галактике - [59]

"Гусеница" внезапно застыла в каком-то жестком изгибе-изломе. Тут и я заметил множество голых женских ног, прикрытых до лодыжек крепко сшитыми шкурами. Теперь даже стали заметны грубые швы, которыми были сшиты шкуры.

Тело "гусеницы" дрогнуло и легко-легко заколебалось, словно бы "гусеница" проглотила море – и море вспучивает, колеблет ее тело изнутри…

Диего сглотнул и уперся руками в землю.

– Маленький, – издевательски обратился к нему Тихон, – гляди, сейчас голые дяди выскочат с копьями – и ведь ни капельки не боятся. А ты одетый и с огнеметом – и боишься. Как же тебе не ай-я-яй?

Диего молчал. Вокруг "гусеницы" заплясали воины, потрясая копьями, тыкая в косматую шерсть неопасным оружием.

"Гусеница" заколебалась волнообразно, океанически. Очевидно, надо было показать, что чудище ранено.

Сочленения "гусеницы" то припадали к земле, то взмывали вверх. Косматая, бурая, хищная волна билась меж нами и костром. Вверх-вниз, вниз-вверх.

– Агония? – догадался я.

– Грамотно излагает, – удовлетворенно кивнул Тихон.

Вдруг "гусеница" застыла снова. На этот раз ее "вздрог", ее остановка были каменны, монументальны. "Гусеница" еще выше поднялась над землей, нам теперь стали очень хорошо видны женские ноги, закрытые шкурами до половины икр.

– На вытянутых, что ли, держат? – поинтересовался Валентин Аскерханович.

Тихон кивнул.

– Сейчас, – сказал он, – самое интересное начнется. Держите нервного.

"Гусеница" была будто вздернута на дыбы; в ее застылости, недвижности читалась злая боль, готовая опрокинуться на других и тем избыть себя.

"Воины" вокруг "гусеницы" тоже замерли, словно напуганные той болью, той вздернутостью-на-дыбу-на-дыбы, каковые сами и вызвали.

Легкая дрожь пробежала по косматому телу "гусеницы". Она медленно-медленно стала поворачиваться к нам. Безглазая, будто обрубленная топором морда придвигалась к нам все ближе и ближе…

Мы увидели распахивающуюся пасть, черную, кожаную. Пасть то распахивалась, то захлопывалась… Беззубая, глотающая, засасывающая пасть безглазого чудища с множеством женских ног.

– Интересно, – заметил Валентин Аскерханович, – они этого "шелкопряда" где-нибудь видели или так выдумали?

Я был благодарен Вале за этот вопрос.

– Ну как… выдумали, – охотно принялся объяснять Тихон, – как… выдумали… Это у них как его… тотем… таких мохнатых гусениц им есть нельзя.

– Тоже мне запрет, – фыркнул Валя, – да мне хоть всю эту змейку в марципан запеки, – я ее все равно есть не стану.

– Не скажи. – покачал головой Тихон, – эти друзья из пустыни… А там, если даже такая прелесть приползет – и то радость.

– Слушай, – Мишель чуть отодвинулся от совсем нависшей над ним пастью, – а жевать она нас не будет?

В ту же секунду, будто услышав его вопрос, к "гусенице" кинулись воины, вцепились в шкуры, рванули – и сшитые шкуры тяжело повалились на землю, и перед нами стояли смуглые обнаженные девушки, тяжело дышащие, запыхавшиеся…

– О, – обрадовался Федька, – это все нам?

И стал подниматься.

– Сидеть, – прикрикнул на него Тихон, – тебе же было сказано: никаких фруктов… Посланец же Неба, понимать надо, а вскакиваешь, как все равно… – Тихон покачал головой, – ну и поднабралась у вас команда в Северном – истерики да бабники, психопаты вместе с невротиками.

– На южан погляди, – обиделся Мишель, – в цирк ходить не надо, взглянешь и обомлеешь…

Воины и девушки двинулись тем временем навстречу друг другу, медленно поднимая руки…

– А, – сказал Федька, – так тут представление продолжается! Так бы и сказал. Предупредил бы, а то я бы кайф сломал.

– Сейчас, – заметил Тихон, – ничего интересного… Просто групповуха.

– Ага, – догадался Мишель, – торжественная часть кончилась. Начались танцы.

Зарокотали барабаны. Тихо, чуть ли не шепотом. И как-то вовремя зарокотали, в тот именно момент, когда воины и девушки, тесно сцепившись, повалились на шкуры.

– Нет, – решительно сказал Федька, – я этого безобразия никак терпеть не могу. Тиша, можно мы дальше представление смотреть не будем?

Тихон кивнул:

– Разумеется. Сейчас пойдем отдохнем, а завтра со Слонозмеем потолкуем.

– Слышь, – спросил Валентин Аскерханович, – а какая-нибудь кличка у Длинношеего есть?

– Ну уж и кличка! – усмехнулся Тихон, – Не кличка, а имя. Уважительнейшее обозначение – Нахтигаль.

– Этто еще что за нежности? – изумился Мишель.

– Именно нежности, – подтвердил Тихон, – "Соловьиная трель" – вот что это за нежности. Вернее сказать, – "Ночная трель".

Обратно пошли не к пещере, а к ракете. Надо было посмотреть сетку, в которую завтра заворачивать Нахтигаля.

…Мы развернули кусок опасно поблескивающей, переливчатой мелкой сети.

– Нормально, – сказал Тихон, – только бы швырнуть как следует. Подъемник как? Исправен?

Сеть не просто поблескивала. Она будто дышала. Поднималась и опускалась, точно под ней было невидимое море или будто она была частью моря.

Мишель не успел ответить.

– А это что? – Диего протянул руку и коснулся двух то вспыхивающих, то гаснущих ячеек сети.

Они и впрямь вспыхивали и гасли слишком резко, нервически, отчаянно.

Мишель принагнулся и выругался.

– Мать! – только и смог выговорить он. – Мать!.. Я этого хрена со склада наследства лишу…