Глава первая. Скандал в благородном семействе
Стена почти развалилась. Камни превращались в труху, становились землею. Развалины стены заросли травою, кое-где выросли, выстрелили вверх тонкими гибкими стволами кусты и молодые деревья. Летом весело было смотреть на зеленеющую, уже не прямую, волнистую, прерывистую линию стены. Стена стала человечнее, округлее и одновременно природнее. В безжалостности прямой линии, в ее бесконечности есть что-то противное натуре человеческой, хотя прямая линия – создание, измышление человечьего разума, а не природных сил. Человеку страшно на бесконечной прямой так же, как и в замкнутом бесконечном круге…
…Я легко перемахнул через осевшую стену и пошел по пояс в высокой траве, порою срывая травяные метелки или сшибая головки репейников. Потом я выбрался на прогалинку, где трава была не так высока и густа, где было сухо и солнечно, уселся на прогретую солнцем землю и стал ждать.
Мэлори долго не шла. На нее это было похоже, но так она еще не запаздывала ни разу. Я лег на спину и стал смотреть в небо. Мне, распластанному, раскинувшему руки крестообразно, приемлещему в себя тепло лета, отсюда, снизу, были видны пики трав, вонзающиеся в самое небо, и то, как по одному из стеблей туда же, к истаивающему в небе белому плоскому облаку ползет жук.
– Джек, – услышал я голос Мэлори и повернул голову…
***
– А ты не боишься?
– Чего?
– Ну, ты вот ходишь сюда, ну, не боишься?
Голова Мэлори лежала на моей руке, она смотрела на меня широко открытыми, немного удивленными глазами. За этот взгляд я готов был приходить сюда, хотя бы здесь высились настоящие стены, а не эти развалюхи.
– Боюсь, – честно ответил я, – немного боюсь. Но совсем немного…
– Да… Сейчас не так страшно. Воспитательница говорила, что скоро вообще такие заведения отменят…
– Ты верь ей больше… Мне еще отец втюхивал, что, мол, временная мера, а ему…
И тут я осекся. Надо ж было ляпнуть. Про отца и про то, что не отменят эти самые… "инкубаторы".
Искоса я глянул на Мэлори. Но она нимало не испугалась и не обиделась, не расстроилась. Мэлори продолжила:
– А ему дед, да?
Я смешался.
– Дда, – неуверенно выговорил я.
Мэлори прыснула, потом уселась и с удовольствием потянулась.
– Ох, и дурацкий у тебя был вид, когда ты свое "дда" тянул.
Она засмеялась и легонько пихнула меня в бок:
– Кавалер! Рыцарь! Первый пункт устава: "Встречаясь с девушками из орфеанумов, не напоминайте им об их долге. Это может повергнуть их в депрессивное состояние. Беседуя с девушками из орфеанумов, старайтесь избегать упоминаний о семейных отношениях".
Я тоже уселся, зло сказал:
– Гуманисты… Сволочи… Не напоминайте.
Мэлори склонила голову набок и весело спросила:
– Интересно, а что ты предлагаешь: "Встречаясь с девушками из орфеанума, поинтересуйтесь, кто их родители, затем расскажите о своих", – так надо написать? Или вот еще: "Беседуя с девушками из орфеанумов, обязательно посетуйте на ожидающую их печальную участь", – так? Да?
Она говорила это без обиды и раздражения. Подкалывала. Я подтянул колени к подбородку, уткнулся в них лицом и пробормотал:
– Я тебя не отдам…
– Что? – изумилась Мэлори. – Что, что? Ой, глядите на него…Ой, "отпетый" из "отпетых". Ну, я помру. Не отдаст.
И Мэлори залилась своим звонким заливистым смехом.
Я недовольно посмотрел на нее.
– Не понимаю, как ты можешь смеяться.
– А что? – Мэлори стерла слезы, выступившие у нее на глазах от смеха. – Мы, инкубаторские, в этом выращены, к этому готовимся. Ты же вот знаешь, что когда-нибудь умрешь – и ничего, не ходишь с кислой мордой. Ну? Чего ты? – она снова толкнула меня.
Я молчал. С Мэлори всегда было так.
Это я должен был утешать ее, если не мог спасти, ее – черноволосую, худенькую, большегрудую мою Мэлори…
Я замотал головой.
Мэлори вскочила на ноги, воздела руки к небу и замогильным голосом завела:
– Дочери Дракона! Воспитанницы планеты, днем и ночью, бодрствуя и во сне, в играх и занятиях, под открытым небом и под крышей Орфеанума, никогда, никогда, никогда, нигде, нигде, нигде, ни при каких обстоятельствах мы не забудем наш долг перед планетой. Жизнь – этот дар планеты, дар людей…
– Замолчи! – я быстро поднялся и схватил ее за плечи. – Замолчи!
– Фе… – хмыкнула Мэлори, – три раза в день – утром, днем, вечером. И лишний раз не только не возбраняется, но даже рекомендуется… Между прочим, очень помогает, просто спасает. Есть же идиотки, которые бродят целыми днями с горящими глазами и твердят эту молитву. Если кто проскакивает, так только они. Ну, редко, редко. Одна на миллион. Чтобы другим не обидно было. И получается из такой спасшейся зануда-истеричка, вроде нашей Памелы – воспиталки. Помело… "Деточки, – передразнила она воспитательницу, – будьте достойны вашего жребия". Я ей однажды врезала: "Что же вы-то, – спрашиваю, – оказались недостойны?"
– А она?
– Разревелась. Убежала из классной комнаты. Ревела в сортире белугой. Меня потом к директору вызывали. Помело за меня заступалась. Лопотала: "Я прошу, умоляю, никаких санкций, никаких! Девочка была совершенно права. Совершенно. Я не должна, я не имею права так часто твердить девочкам эту фразу. Я виновата, что проявила несдержанность…" А я и говорю: "Что вы, что вы, Памела Ксеньевна, напротив, это я перед вами виновата… Я готова просить прощения…Это я была несдержанна и груба. Могу только сказать, что толкнула меня на этот шаг зависть, низкая зависть. Я хотела бы, я мечтала бы быть такой, как вы…" Чувиха тут, как бурак, покраснела и заткнулась.
