Судьба адмирала Колчака. 1917-1920 - [33]

В начале интервенции в Уайтхолле и даже во Владивостоке много говорилось об «умиротворяющем» влиянии небольших отрядов союзников в Сибири. Любая из союзных держав верила, что ее национальный престиж повышается в глазах русских каждый раз, как один из ее отрядов, аккуратный и полностью экипированный, марширует по улице какого-нибудь русского городка. Какой вздор! Да, первых иностранных солдат, спустившихся на набережные Владивостока, встретили приветственными возгласами и взмахами платочков, но как только стало ясно – а это произошло довольно скоро, – что эти войска явились не сражаться, они потеряли свой романтический ореол и стали объектами насмешек и презрения. Высокое качество их экипировки, щеголеватость мундиров и щедрое денежное довольствие вызывали не благоговение, а зависть. Они стали действующими лицами не отчетов о боевых действиях, а карикатур.

6 октября один из британских офицеров во Владивостоке записал: «Теперь, когда цели их стали известны, американцы превратились в посмешище». Это близко к истине, однако лучше стать посмешищем в тылу, чем опозориться на фронте. Таковой, как мы увидим, была несчастливая звезда британских войск в Сибири. Когда отдаленным городам, в которых они квартировались, стали угрожать передовые отряды Красной армии, британцы удрали со стремительностью, подорвавшей и престиж их страны, и боевой дух русских.

Назначение солдата – участие в боевых действиях. Посылать солдат на театр военных действий на условиях, которые буквально препятствуют им выполнять эту функцию, значит ставить их и в конечном счете пославшее их правительство в двусмысленное и безвыходное положение. Америка первой решила послать свои войска в Сибирь; им было приказано, как можно меньше вступать – а если возможно, вообще не вступать – в сражения. Если бы Америка заняла выжидательную позицию, то не исключено, что ни одно формирование иностранных солдат не опозорилось бы само и не осложнило бы ситуацию в Сибири, что западные союзники ограничились бы, как в случае с Деникиным в Южной России, отправкой военных миссий и технических экспертов, что Япония полагалась бы только на своих генералов, своих марионеток и своих «добровольцев».

Однако, как только выяснилось, что на подходе один из союзных контингентов, все остальные союзники тут же последовали его примеру. Кое-кто в Лондоне и Париже надеялся, что эти смехотворные по численности части станут авангардом широкомасштабной экспедиции, другие видели в этой затее безумие и вред. Никто в точности не понимал, что делает, зачем делает и к чему это может привести. А привести это могло к чему угодно.

Лишь один вариант, как оказалось впоследствии, самый разумный, не посылать вообще никаких войск, вовсе не обсуждался. Но как в июле 1918 года кто-либо мог понимать, какой образ действий самый разумный? И как любая из западных союзниц могла следовать этим курсом, даже если бы разумность его была очевидной?

Такая политика продемонстрировала бы черствое равнодушие к судьбе чехов. И предположим, что спасение чехов косвенно привело бы к возрождению России? Как тогда эта великая держава, возродившаяся и преображенная, посмотрела бы на союзницу, чьи войска отсутствовали на полях сражений, где немцы и большевики встретили бы свое поражение?

Гордый американский президент, сам того не сознавая, призвал: «Господа, делайте ваши ставки!»

Никто, кроме Японии, не мог позволить себе делать ставки, но никто и не мог позволить себе отказаться, и все они вступили в игру.

Глава 10 Государственный переворот

Колчак вернулся в Омск вечером 16 ноября. Его поезд, в котором также ехали полковник Уорд и его Мидлсекский полк, был остановлен в Петропавловске, чтобы дождаться прибытия Болдырева, похожего на медведя главнокомандующего, направлявшегося на фронт. Колчак и Болдырев совещались пять часов. Из осторожных комментариев Колчака после окончания совещания Уорд сделал вывод, что обсуждались полномочия и обязанности адмирала как военного министра. Впоследствии Уорд отмечал: «Я подозревал, что обе правительственные группировки серьезно взялись за дело и что каждая решила уничтожить другую». Уорд подумал, что жизнь Колчака в опасности, и приказал своим людям зарядить винтовки.

Омский нарыв созрел и готов был вот-вот прорваться. Директория сменила железнодорожные вагоны на городские квартиры, а для управления «государственным кораблем» заняла здание гимназии, однако ее мнение значило в делах не больше чем кукование кукушки стенных часов в шумном кабаке. Совет министров правого толка, принимая решения, все реже использовал Директорию даже для их утверждения. Ничто не работало, никто не знал своего истинного места, город полнился слухами и интригами, под угрозой был общественный порядок. Русские питали все большее отвращение к самим себе, а когда такое случается, они либо впадают в апатию, либо прибегают к крайним мерам. В Омске было полно причин для отвращения и недовольства, и казалось, что в любой момент посреди Гражданской войны разразится еще одна Гражданская война.

Некоторое время поговаривали, особенно в военных кругах, о диктатуре, и 17 ноября, на следующий день после возвращения Колчака с фронта, к нему обратились офицеры из Ставки: они заявили, что Директория доживает последние дни и «необходимо создание единой власти». На вопрос Колчака, как они представляют эту новую единую власть и «кого предполагают на это место выдвинуть для того, чтобы была единая власть», офицеры открыто высказали свое мнение: «Вы должны это сделать».