Судьба адмирала Колчака. 1917-1920 - [21]

Весь период интервенции борьба с переменным успехом велась между соперничавшими фракциями в японском правительстве, между правительством и Генеральным штабом, между Генеральным штабом и полевыми командирами. В результате образ японской политики, со стороны такой кристально чистый, при ближайшем рассмотрении слегка мутнеет и искажается. Япония не намеревалась аннексировать (захватывать) ни Приморский край, ни тем более Забайкалье. Она не желала укреплять свое уже существующее влияние в Маньчжурии. Ее планы относительно Монголии были ориентировочными и весьма неопределенными. Япония – по стратегическим мотивам – хотела бы нейтрализовать Владивосток; она выискивала любые возможности получить экономическую выгоду и на всем театре интервенции от Тихого океана до озера Байкал не теряла решимости, по выражению Кеннана, «не выпускать руля из своих рук».

Таким образом, конечные цели Японии – хотя и негласно – были диаметрально противоположны целям ее союзников. Ей совершенно не нужно было сильное, стабильное русское правление в Сибири, к чему стремились другие страны Антанты. Япония была заинтересована в анархии или по меньшей мере в режиме военной диктатуры, который с ее помощью так ярко представлял Семенов. Японии было совершенно безразлично, что там происходило с Чехословацким легионом. Из всех провозглашенных целей интервенции ее волновало лишь желание Антанты «поддержать любые попытки самоуправления или самообороны, в которых сами русские пожелали бы принять помощь», но волновало совершенно определенным образом: сделать все возможное, чтобы усилия, направленные на достижение этой цели, потерпели неудачу. Исходя из этого, Япония щедро помогала негодяям и мешала патриотам. Для русских «ценой британской и французской помощи было национальное единение, а ценой японской помощи – полнейшее разобщение» (Уайт Аж. А. Интервенция в Сибири).

В последний раз Япония выступила в сфере международного военного сотрудничества в Северном Китае в период Ихэтуаньского восстания. Контраст между ее поведением в 1901 и 1918—1922 годах, между высокой репутацией, завоеванной в Пекине, и позором, сопровождавшим уход из Сибири, показывает, как быстро менялся национальный характер, как быстро самурайские традиции уступали место безнравственности Пёрл-Харбора и лагерей для военнопленных. Во время осады иностранных дипломатических представительств маленький японский военный контингент – меньший, чем любой другой, – был «основой и мозгом обороны»; японцы были единственным народом, который не подвергался критике в подробных отчетах об осаде, и в международных силах по снятию осады японские войска вынесли основную тяжесть боев. Тогда они вели себя безукоризненно.

В Сибири все было по-другому. Когда приходилось вступать в бой, японцы сражались с обычной для них храбростью, однако как оккупационная армия они вели себя безжалостно, высокомерно и занимались вымогательством. Они были жестоки к своим союзникам и предавали их. В покровителях столь низкопробных злодеев, как Семенов и Калмыков, трудно было признать стойких и благородных героев Пекина.

Ни одной из держав Антанты интервенция в Сибирь не принесла славы. Однако за всеми их ошибками и просчетами – в основании безрассудной затеи, от которой пришлось в конце концов отказаться, – было желание творить добро. Поражение Германии, спасение чехословаков, даже «возрождение» России – все эти цели, общие для союзников, сами по себе не были постыдными. Япония никогда их не разделяла. Она преследовала свои собственные цели и, вступив в Сибирь «на плечах» интервенции, неизменно саботировала сей процесс, как только видела в этом личную выгоду.

В конце Русско-японской войны раненый Колчак попал в плен к японцам. С ним обращались уважительно, и у него не осталось никаких предубеждений против японцев. А вот они его появление в Харбине не приветствовали. Черты его характера, высоко оцененные британцами – честность, умение повести за собой, – автоматически делали его персоной нон грата для японцев. В их дальневосточных планах не было места этому русскому – неподкупному и пользовавшемуся уважением своих соотечественников. Японцы понимали, что при удобном случае Колчак навел бы относительный порядок в слабохарактерном, раздираемом дрязгами полусвете, лидерами которого японцы так легко и выгодно манипулировали, и повел бы его за собой. По этим соображениям, как только Колчак появился на арене, японцы вынесли ему приговор.

Генерал Накадзима, глава японской военной миссии в Маньчжурии, казался американскому генералу Гревсу «самым важным японским чиновником без каких-либо специальных обязанностей». Накадзима и его миссия были частью того, чему предстояло превратиться в постоянный государственный аппарат японской экспансии – маленькой, но влиятельной военно-политической организацией, подчиненной Генеральному штабу, но независимой от регулярных войск, чем-то сродни Арабскому бюро, созданному британцами в 1916 году. Самым выдающимся из его преемников был, пожалуй, генерал Доихара, «маньчжурский Лоуренс», работавший в тридцатых годах. Накадзима был человеком умным и – редкость для японского офицера – с изысканным утонченным вкусом. Прежде он был военным атташе в Петрограде и начальником военной разведки, знал русский и французский языки.