Суд - [21]

— Тут бы вам и спросить у него заодно про прежние делишки в стройтресте… — сказал Лосев, глядя на городского прокурора Гурина.

— Делю вину пополам с народным контролем, — угрюмо обронил тот.

— Не это меня волнует, товарищ Гурин, — продолжал досадливо Лосев. — У кого из нас какая мера вины — разберемся. Но требует изучения очень неприятный вопрос — на чем это жулье всякий раз проводит нас за нос и мы потом разводим руками? Надо точно установить, что за валюту они пускают в ход, чтобы купить наше доверие или сделать его слепым? Ведь этот наглец Лукьянчик почувствовал себя настолько неуязвимым, что в день ареста Глинкина позвонил мне как ни в чем не бывало по телефону и стал жаловаться на какие-то мелкие свои деловые обиды.

— Это он вас проверял, узнавал, чем пахнет… — сказал Оганов. — Но наглец он, однако, с волей. Об аресте Глинкина он узнал от меня лично, я ему в глаза при этом смотрел… хоть бы бровь у него дрогнула.

— Каждый раз подобные открытия буквально ставят меня в тупик, — продолжал Лосев. — Он же вырос у всех вас на глазах. Лукьянчик, наш Лукьянчик.

— Чего-то мы о нем не знали, — прогудел прокурор Оганов, глядя в пространство.

— Чего? — вскинулся Лосев. — Я изучил его анкеты, там вся его жизнь как на ладони! Он что-нибудь скрыл?

— Думаю, что нет. — Гурин невесело усмехнулся. — Один мой прокурор как-то выразился про анкету, что она всего лишь тень человека — точно повторяет его силуэт, а глаз человека не видно.

— Что же твой прокурор предлагал?

— Он считал, что никто не должен знакомиться с анкетой без присутствия при этом того, кто ее заполнил. Это, говорил он, как минимум. А вот если говорить о Лукьянчике… — Гурин немного затруднялся и добавил: — Я должен был встревожиться по одному поводу. Но сигнал был, если можно так сказать, теоретического характера… — невесело усмехнулся Гурин. — Мы с ним в одной палате в больнице лежали. Однажды крепко поспорили о политическом и нравственном воспитании. Он мне выдал теорию, что людям сначала надо дать приличный уровень жизни, а потом уже требовать от них нравственного совершенства… вроде ни к селу ни к городу приплел сюда Ленина, нэп. Очень еще ушибла его поездка во Францию. Он там жил у какого-то рыбака, и тот, по его словам, живет очень богато, и сильно тревожился, что ему теперь придется принять рыбака, когда тот приедет с ответным визитом, а уровень-то жизни у него, мол, совсем не тот, какой положен мэру. Я сперва ринулся спорить, но он как-то сразу в кусты — дескать, по образованию не гуманитарий и-де спорить ему со мной не по силам.

— Черт побери, а помните, с какой боевой и интересной речью о поездке во Францию он выступил на активе? Страна богачей и нищих! Вся жизнь — в кредит! Страх перед будущим! — вспомнил Лосев. — Я его похвалил.

— Я на активе не был. Значит, двуличен, имеет в кармане две правды, — сказал Гурин.

— Вот она, их главная валюта! — воскликнул Лосев. — Две правды, два лица! Одно для нас благопристойное, изготовленное по нашей же схеме положительного человека, а другое лицо — жулика, вора, мещанина, вонючего обывателя! Но как они не попадаются с этой игрой масок?

— Мы же видим людей главным образом на собраниях да на совещаниях, — ответил Гурин. — А здесь они сияют нам своим первым ликом.

— Вы правы… вы правы, — задумчиво произнес Лосев и вдруг снова энергично: — А Глинкин? Как выглядим мы тут? Приезжает в наш город с солидной рекомендацией преступник, вывернувшийся от наказания. Мы даем ему хорошую работу. Года не прошло, выдвигаем его в депутаты райсовета, и он становится зампредом райисполкома. Что нами двигало? Его какая-то особо выдающаяся работа или его солидная рекомендация?

— Боюсь — второе… — прогудел Оганов.

— Но тогда где наша хваленая бдительность? — подхватил Лосев.

Оганов не ответил.

— Я выяснил, — продолжал Лосев, — главным рекомендателем Глинкина был известный нам деятель Маковихин. А разве мы не знали, что еще в прошлом году этот Маковихин бесславно устранен со всех своих постов? Вот тут бы нам и вспомнить, кого рекомендовал нам этот Маковихин? И никто не вспомнил. Кстати, как там по вашим правилам — где будут судить Глинкина за здешние его делишки?

— Мы уже послали запрос, — ответил Гурин. — Но думаю, сперва нам придется его этапировать в Брянск, там у него что-то серьезное. Но Лукьянчика и его надо судить вместе и здесь.

— Глядите, чтоб не вывернулись…

— Так или иначе, народная мудрость сработала — сколько веревочке ни виться, конца не миновать, — успокоительно сказал гурин.

Лосев резко обернулся и, пристально глядя на него, отчеканил:

— Эта «веревочка» плохое утешение, и она очень похожа на наше национальное, «авось да небось»… — Лосев перекипел и сказал тихо: — В общем, надо разобраться в этой истории глубоко и тщательно. На пленуме горкома вы дадите анализ дела. — Снова замолчал, прошелся по кабинету, остановился перед Гуриным. — Вам ясно, в чем тут наш самый главный просчет?

— Нет, пока ясно не все.

— На мой взгляд, главный просчет — в нашей плохой связи с массами, а жулье прячется там, в массе чистых! — Лосев задумался, вскинул лицо и решительно рассек воздух ладонью: — Именно это! Вы скажете; я выступаю перед населением, пропагандирую, разъясняю советское законодательство, и я скажу, что я выступаю на пленумах райкомов, на активах, на собраниях и совещаниях. Но позвольте нас с вами спросить — как мы это делаем? Главное — насколько мы приближаемся так к народу? Почему бы нам с вами не проводить в рабочих клубах, в высших учебных заведениях, на стройках вечера вопросов и ответов? Прямых ответов на прямые вопросы! Товарищ Иванов, отвечаю вам на ваш вопрос… Придется к этому хорошо готовиться? Да! Я по себе знаю: если выступаю без хорошей подготовки, значит, говорю неинтересно, общо, фразерствую. А каждая наша с вами встреча с людьми должна быть без формализма, в открытую и взаимодоверительной. Тогда помощь народа мы почувствуем во всю силу — народ видит все.