Субботним вечером в кругу друзей - [18]

— Ты даже не представляешь, какая на нее уходила прорва денег. То порвутся чулки. То подавай ей помаду и кисточку для ресниц, то нужна комбинация — я никогда не думал, что эта ерунда так дорого стоит, — то требуются перчатки, шляпка. С ума можно сойти. — Он смотрел на меня глазами, полными неподдельного возмущения, и я сочувственно улыбнулся ему. — Раз в неделю ей надо пойти в парикмахерскую. Как будто самой нельзя причесаться. А эти намеки, что подруге муж подарил французские духи или достал модные сапожки. Едва она открывала рот, меня бросало в дрожь — сейчас опять будет просить деньги. Как будто я не делал ей подарков. Но я подходил к этому разумно — вот тебе картофелечистка к Восьмому марта, а вот соковыжималка к Новому году, а вот новая хозяйственная сумка ко дню рождения. Она только фыркала и надувала губы. Я молчал, терпел. Надеялся, со временем она поймет, что семейные интересы выше собственных прихотей. Она отказалась читать стенгазету, где я пытался образумить ее и все объяснить. И представляешь — наконец грубо заявила: «Я хочу жить по-человечески. Твой научно-практический образ жизни меня не устраивает». Вот так все и закончилось. А ведь я старался не для себя, а для нас обоих. Для себя я требовал только минимум-миниморе: постирай, приготовь, убери. Разве это так уж трудно? Никакой нервной нагрузки. И будь поласковей. Кому приятно видеть перед собой хмурое, обиженное лицо, заплаканные глаза? Мда, мда. Ты согласен?

— Конечно! — малодушно подтвердил я. Кто бы знал, как мне невыносимо было слушать весь этот бред, как мне хотелось уйти, насмешливо оборвав его, но я не мог побороть в себе эту ложную деликатность, дух фальшивого товарищества.

— Вот так и живи по совести, — горестно продолжал мой приятель. — Нет, ничего из этого не выходит. Надо каждый день врать, притворяться, потакать капризам, делать вид, что ты всем доволен, в то время как у нее постоянно что-то не так — то каша подгорит, то сбежит молоко, то она забудет постирать белье, то не купит хлеба. А ты улыбайся и делай вид, что всем доволен. И я, тряпка, умолял ее не расходиться — в горячке что-то обещал, а что, и сам не помню. Нет, подавись ты своими тряпками и кастрюлями. Лучше жить одному. Мда, мда…

Я вздохнул с облегчением — разговор подходил к концу. Нет уж, дудки. Никого я с ним не познакомлю. Не дождется. Чтобы я поломал жизнь какой-нибудь приличной женщине! Этому не бывать.

Мы сердечно пожали друг другу руки. Мой приятель был доволен — он отвел душу и нашел единомышленника. Я же, в душе посылая этого прохвоста ко всем чертям собачьим, с чувством сказал:

— Сделаю все, что в моих силах. У меня на работе полно хорошеньких женщин. Звони. Не забывай.

Теперь вот уже месяц я вздрагиваю при каждом телефонном звонке, опасливо поднимаю трубку, словно это готовая взорваться граната. И если звонит не он, мой школьный товарищ, я улыбаюсь и радуюсь жизни вплоть до следующего звонка. А если же в трубке звучит его въедливый голос, я бледнею, поспешно достаю таблетку валидола и радостно восклицаю: «Здравствуй, дружище! Счастлив слышать тебя, родной мой!..»

ЮБИЛЕЙ

На банкете в честь юбилея композитора Альфреда Ползункова крепко обидели певца Николая Овечина. Его посадили на самый конец длинного стола, дальше всех от юбиляра. Рядом с ним оказался поэт Василий Пустышкин — высокий, сутулый, с пышной гривой полуседых волос. Ему-то после второй стопки и стал изливать свои обиды Овечин. Он бросал мрачные, полные презрения взгляды в сторону юбиляра.

— Я популярный певец, а меня, как какого-то, извольте видеть, прихлебателя, посадили у самой двери. Нет, я здесь не останусь. Выпью еще пару стопок, закушу и уйду. Плевать я на них хотел.

— Меня тоже здесь посадили, — флегматично сказал поэт. — Что поделаешь, во все века это место истинного таланта. И за то спасибо. А ведь если вдуматься, что он без меня и тебя? Ноль! Подумаешь…

— Черта с два я им буду сегодня петь, — решительно сказал Овечин. Он широко открыл рот, засунул туда целиком бутерброд с красной икрой и стал размашисто двигать челюстями.

— Вот и правильно, — поддержал Пустышкин. — Не пой. Много чести. Послушай, что тут о нем плетут. Уши вянут — любимый, прекрасный… Это он-то! Пошляк! Вся его популярность гроша ломаного не стоит.

— Э-э, нет! — криво усмехнулся набитым ртом певец. — Стоит. И даже больше. Гребет он будь здоров.

— Будь здоров! — кивнул поэт, поспешно поднимая стопку водки. — Давай, Коля, за наш дар небесный. Как-никак все, что у нас здесь, — он гулко постучал костяшкой костлявого пальца по своему черепу, — это от бога. Согласен?

— Согласен, — кивнул певец. — Я-то согласен. От бога или от дьявола — лично мне все равно. Я известный артист, ты известный поэт, а сидим мы у самых дверей и нам подают в последнюю очередь.

— Зато в этом нас пока еще не ущемляют, — сказал поэт, протягивая цепкие пальцы к бутылке. — Выпьем за женщин… Порядок есть порядок.

— За женщин я пить не буду, — капризно сказал певец. — Много чести. Давай лучше выпьем за нашу гениальность.

— Каждая муха — гениальное создание природы, — желчно сказал поэт. — Я еще ни разу не встречал ни одного самого захудалого артиста, который не считал бы себя гениальным.