Субботним вечером в кругу друзей - [19]

— Ты хотел сказать: захудалого композитора, — поправил певец.

— Конечно, композитора. Все они захудалые. Жаль только, публика ни хрена в этом не смыслит.

— Публика дура, — резюмировал певец. — Я любую публику насквозь вижу. Она у меня как на ладони. Веришь, стою на площадке с микрофоном и по глазам вижу — ведь дура дурой.

— И хлопает как собака, — сказал поэт. — Ведь хлопает? Самовыражается. Делать ей больше нечего. Заплатила за билет деньги — ну и сиди моргай. Нет, ей этого мало.

— Хлопает, как бешеная собака. А что она понимает в искусстве? Для нее песня — всего лишь возбуждающие звуки. А песня — это не только звуки. Песня — это, если хочешь знать, нечто большее. Песня — это песня.

— Да, песня — это песня, ты глубоко прав, — сказал поэт. — Песня — это не просто волшебные звуки, но и сказочные слова. Ты согласен? Давай еще по одной! За песню! За союз слова и музыки. То есть за союз слов и связок. А на композиторов наплевать. Им и без нас хорошо.

— Давай! — с чувством сказал певец. — За меня и за тебя. Ты все понимаешь. Мы, как видишь, вполне можем обойтись вдвоем, без третьего, то есть без композитора. Давай вздрогнем.

— Давай. Поехали. Только, умоляю, не пой сегодня. А то, не дай бог, голос сорвешь. Или как там у вас — голосовые связки… У тебя связки хорошие?!

— Это мои-то связки? Я с этими связками могу — ого-го! — любого чемпиона на лопатки положить.

— Подожди, рано еще. Слышишь, там какой-то идиот хвалит этого дурака юбиляра. Льстят друг другу и не краснеют. Ну и ну… Хорошо быть композитором, — с завистью продолжал поэт. — Ни рифм у них нет, ни метафор. Свалил ноты в кучу, потом записал в любом беспорядке — и назвал опус номер семнадцать. А почему семнадцать — никто не знает. Но помалкивает. Кто признается в том, что он круглое бревно?

— Сволочи, — с ненавистью сказал певец. Мало им своей славы, так они за чужой стали гоняться. Исполнителями стали. Выскочит этакий козлетон в кожаной куртке на подмостки и давай блеять. А публика в восторге: бис! Браво! Овации, цветы. И пусть у него в горле не связки, а наждачная бумага — ей все равно.

— А ты думаешь, кто-нибудь кроме редакторов читает стихи? — спросил поэт. — Черта с два! А ты, кстати, читал мои стихи?

— Еще бы! — певец икнул и осоловело уставился на поэта. — Высший класс! Я от них в восторге. Дай я тебя за них поцелую. — Певец нежно заглянул поэту в глаза, потом бережно пригладил его волосы и, схватив двумя руками за уши, стал целовать…

Поэт некоторое время терпеливо вертел головой, потом ему удалось вырваться, и он утерся салфеткой.

— Спасибо, — растроганно сказал поэт. — Не знал, что ты меня так любишь. Я тоже тебя люблю. Голос у тебя, ох какой гениальный голос! Настоящий голосище. Да если бы не ты — разве его кто-нибудь знал? — Поэт укоризненно кивнул в сторону композитора. — Вот так они и въезжают в рай на чужом горбу. Давай еще по одной. За тебя! За твои связки.

— Не за связки, а за нас. За брудершафт поэзии и песни. Сейчас я тебе спою. Лично тебе. Ох, как я тебя люблю. Как невыразимо люблю. Какие у тебя прекрасные глаза, то есть, извини, стихи. И глаза тоже. Дай я в них посмотрю. — Он схватил рукой за шевелюру поэта и поднял его опущенную к столу голову. — Да, у тебя прекрасные глаза. Такие глаза не видал я сроду…

— Давай с тобой полаем при луне, — с грустью сказал поэт, — на тихую, бесшумную погоду…

— Давай полаем, — с радостью согласился певец. — Давно пора полаять. Как я сразу не догадался? Еще по одной, и полаем. Вашездрье!..

— Нет, лаять не надо, — неверной рукой поэт пригрозил певцу, — а то эти композиторы спьяну отправят нас на живодерню. Доказывай потом, что ты не собака. Ты лучше спой. Затми их всех. Покажи высший класс. Еще по одной, и можно начинать.

— Сейчас я покажу, на что способен гений вокала, — сказал певец, с трудом поднимаясь на ноги. — Тише вы, двуногие верблюды. Вы ждете песен? Но сначала маленький тост. Где юбиляр? Альфред, душа моя! Как я тебя люблю! Как я тебя люблю! — Слезы стали душить певца, и он заплакал. — Как я люблю этого великого человека, — с бесконечной нежностью сказал он. — Альфред гениален, у него такое большое красивое музыкальное сердце. Я счастлив, что сегодня я здесь среди него, то есть рядом с ним за одним столом, что я вижу его прекрасные глаза. Альфред, где ты? Покажи всем своим глаза. Спасибо. А теперь можешь убрать их. Я поднимаю тост за вечный союз лиры и ммм… ммм… ммм… — певец мучительно пытался вспомнить нужное слово, — союз лиры и скрипичного ключа. — Он торжествующе оглядел всех. — А теперь я спою в честь нашего незабвенного юбиляра его лучшую песню.

Он сцепил у груди руки и широко открыл рот. Овечин старался изо всех сил — хрустел суставами пальцев, лицо его искажали судороги и какие-то невообразимые гримасы. Из горла вырывались рыдающие звуки и вопли. Певец вытягивал голову, раскачивался, то сгибался, то выпрямлялся. Глаза его закатились, лицо посинело от напряжения. Наконец от закончил и, обессиленный, упал на стул. Опустив голову в тарелку с салатом, зарыдал.

— Браво! — закричали за столом и неистово зааплодировали. — Брависсимо! Молто брависсимо!