Стужа - [23]

всегда рушится то, где и с помощью чего я стремлюсь подняться». Чтобы оставить позади ту пядь земли, что под ногами, он идет, он безостановочно движется, не важно где и как, «но я не схожу с пятачка, который под ногами». Это закон природы… спать и мыслить, а всё, что лежит между этими двумя состояниями, вклинилось, втиснулось между ними, есть отклонения от самого себя. Но никакими ухищрениями от себя не отклониться. «Разумеется, всё, что я говорю, скучно, потому что это нечто заранее выверенное, устоявшееся да и элементарное. Место, где приходит мысль о всеобщей смехотворности, всегда с тобой: стоит выглянуть в окно, заглянуть в самого себя. Да куда угодно. Раз в жизни каждому удается великий бросок — покончить со всем разом!» «Все, кого я знаю, на одно лицо. И внутри у них всё одинаково, каких бы мастей они ни были. Во всех сидит одно и то же. Меня воротит от этого. Когда я их отпускаю, говорю: "Разойдись!", остается запах, от которого белый свет чернеет». Люди, по его словам, поначалу недовольные, позднее беззащитные, ведомы тупостью, которая вовлекает в колею профессии и гонит по ней, упивающихся собственными убеждениями и ограниченных в скорости и в жизненном сроке. «Что деревенскую девку, что президента концерна». При блокировке чувства и разума нечего говорить об отдельной личности. «Какой толк от того, что лучшие места занимают самые ловкие, а не самые умные? Как можно застраховаться, когда речь идет о миллионах? О миллионах будущностей? Традиции? Педантизм? Нелепости?» Нас опережает репутация, которая убивает нас.

«Многие идеи становятся уродливыми новообразованиями, которые не искоренить в течение всей жизни», — сказал он. Идеи часто удивляли кого-то спустя годы, но того, кто ими владеет, рано или поздно делали смешными. Идеи приходят к нам из некоего мира, который тем не менее никогда не покидают. Они всегда в нем пребывают, в царстве грез. «Ведь нет же такой идеи, которая исчезла бы бесследно, которую можно начисто стереть. Идея реальна и пребудет таковой». Нынче он размышлял о боли. «А ведь боли-то не существует вовсе. Боль — это необходимая игра воображения». Боль — это не боль, как, допустим, корова есть корова. «Слово «боль» направляет внимание чувства на чувство. Боль — некий излишек. Но воображаемое — реальность». Поэтому боль и существует, и нет. «Но боли не существует, — сказал он. — Как не существует счастья, его нет. Боль — основание некой архитектуры». Все мысли, образы непроизвольны, как понятия: химия, физика, геометрия. «Эти понятия надо знать, чтобы знать что-то. Чтобы всё знать». С философией же не продвинуться ни на шаг. «Не существует ничего прогрессивного, но нет ничего менее прогрессивного, чем философия. Прогресс — бессмыслица. Нечто невозможное». Наблюдения математика имеют основополагающий смысл. «О да, — сказал он, — всё в математике — детская игра, ибо в ней всё налицо». Но как от всякой детской игры, можно погибнуть и от математики. Когда ты вдруг — поскольку перешел границу — уже не понимаешь шуток, уже не понимаешь мир, то есть ничего не понимаешь. Всё есть представление о боли. «Собака может весить примерно столько же, сколько и человек, однако она никогда не жила, понимаете?!» Он сказал мне, что в один прекрасный день я переступлю порог и войду в парк, огромный, бесконечный, в галерею красот и искуснейших выдумок. Флора и музыка чередуются в его лоне с удивительной математической логикой и, благотворнейшим образом влияя на слух, приблизят меня к высшим представлениям об утонченности, но пройтись по этому парку, то есть использовать его, я не смогу, так как он состоит из тысяч маленьких и даже крошечных квадратных, прямоугольных и округлых островков, куртинок, которые существуют настолько сами для себя, что тот островок, на котором я стою, мне уже не покинуть. «И такие между ними обильные и глубокие воды, что попасть с одного островка на другой невозможно. В том представлении, которое у меня в голове». На том клочке, где, сам не зная как, очутился, где, сам не знаешь кем или чем, разбужен, где вынужден оставаться, — на этом клочке тебе суждено и погибнуть, умереть от голода и жажды. «Страстное желание пройти через весь парк убивает».

Я обнаружил его за стогом, он сидел, скорчившись, на какой-то плашке. Было уже темно, и он сказал, что слышал, как я иду от бочага. «Вашу походку я определяю безошибочно». Такие люди, как он, глаза у которых чаще всего закрыты — «это тоже приготовление к смерти», — имеют, по его же словам, исключительно тренированный слух. «Вы были еще далеко, а я уже слышал вас. Вы медленно вошли в зону моего дурного настроения. А вы знаете, что вы ходите не так, как ходят молодые люди?» Меня, конечно, как он заметил, озадачило то, что я встретил его здесь, за стогом. Он-де вообще давно потчует меня своими странностями. «Разве всё, что я делаю, не выглядит одной сплошной странностью? Я присел здесь потому, что не мог больше стоять. А всё — ваш компрессовый прессинг», — он со смаком, как мне показалось, произнес эти слова и повторил их несколько раз почти без пауз, подняв на меня глаза, точно выглядывая из лисьей норы. «Ваш компрессовый прессинг окончился неудачей. Моя опухоль как была, так и осталась. Я был прав. Тут "что-то страшное". Теперь я вообще не могу ходить. Вы ведь пересмотрели свое утверждение, что это "безобидная штука"?» И он снова пустился в долгие рассуждения о своей болезни, которая «прямо-таки философски» связывает голову и ногу. В сущности этим утверждается некая «священная наука».