Стужа - [12]

«Сегодня у меня такие боли, — сказал он, — что шагу не ступить. Что это за мука. Нет, потрудитесь сообразить: громадная голова и хилые, усохшие ножонки… которым приходится терпеть такую тяжесть. Наверху эта огромная голова, а где-то внизу не знающие роздыху слабые ноги. Представьте себе, что ваша голова наполнена жидкостью, кипящей водой, которая вдруг застывает, как расплавленный свинец, и норовит разломить череп. У меня сейчас такое чувство, что эту голову уже не примет никакое пространство, никакой простор. Только боль. Только тьма. По вашим словам я еще могу как-то ориентироваться, по звуку ваших шагов. Я знаю, когда-нибудь моя голова вскроется. Я допускаю различные варианты различных финалов, — сказал художник. — Если дотяну до естественного конца. Но я не доведу дело до естественного конца. Самоубийство — первооснова природы, самое незыблемое по естеству своему, самое прочное, ничто… Всякое развитие ограничено процессом дознания: целые поколения томятся в зале предварительного разбирательства… Боли в моей голове на неподвластном науке пределе невыносимости… наблюдай себя сам, тогда поймешь, какие муки способен выдержать: на пути крайней бесчувственности и сверхчувствительности, в муках восходя по ступеням боли… жара измеряется тысячами градусов… я несу свою голову, замороченную опрокинутыми горизонтами. Если бы я только сумел сделать вам намек, который больше чем намек… я ограничиваюсь колдовскими способностями возраста; так я могу идти в ногу со своей мукой. Вот эти колышки, — сказал художник, — каждый я мог бы вколотить себе в мозг! Ноги тоже болят, суставы. Всё. Нет ни одной клетки, в которой не сидела бы боль. Вам, должно быть, кажется, что я великий притворщик! Вы представить себе не можете, каково это: всё вдруг вспухает, и разбухает, и начинает функционировать с необычайной мощью. Всё тем же проторенным путем. Это сводит меня с ума, — сказал он. — Да еще добровольно принятые муки принуждения, которые я сам себе добавляю. По неловкости и по расчету. По неведению и всезнайству. Замерзать, что ли, оттого, что не можешь прибегнуть к этому приему?.. Тогда в голову лезут все эти бесчисленные заждавшиеся вещи: они связаны с поездками, с деловыми интересами, с религиозными, неподконтрольными увертками. Вы же понимаете, всё поддается делению! Равно как и всё неделимо. А боль, точно настеганная, всё время делает бешеные скачки. Изощряется в своих чудовищных трюках, набрасывается, как хищник. Вы слышите? Слышите?» — спрашивал художник. И я услышал собак.

День седьмой

Живодер встретил художника в лощине. Притулившимся на корневище. Но художник-де даже не взглянул на живодера, когда тот проходил мимо. У живодера аж захолонуло, и он повернул назад и заговорил со стариком. «Я занят одной проблемой», — якобы сказал тот. После чего живодер вновь развернулся и оставил его в покое. Тут художник одним своим словом опять остановил его, словом «студено». «Я перепробовал всё, — якобы сказал он живодеру, — но все попытки напрасны». Живодер присел рядом и начал его уговаривать. Надо всё же подняться и идти в гостиницу да заказать хозяйке горячего чаю. А лучше всего при простуде, которая уж наверняка разыгралась, несколько рюмок сливовицы. У того даже слезы на глаза навернулись, когда живодер сказал: «Ну чего вы, господин художник, будет вам убиваться-то».

Пришлось поувещевать еще немного, пока старик не уразумел, что сидеть тут бессмысленно, только себя мучить. Тот будто бы ответил: «Это ни к чему не приведет» — и встал. Потом они поднимались к лиственничному лесу. «Он скорей полз, чем шел», — рассказывал живодер. Пришлось буквально тащить старика за палку до самой гостиницы. «Я всегда знал, что с ним не всё ладно». Живодер произнес это доброжелательным тоном, настолько бесчувственно, что при этом проявилось куда как много чувства. «Это уж самоубийство какое-то», — якобы сказал живодер художнику. Он еще в тот его приезд заметил, что старик не такой, как прежде, «когда, бывало, любил посмеяться, особенно с сестрицей, он сюда в конце осени заезжал ненадолго».

Раньше он не был таким нелюдимым, отгородившимся от всего на свете. Наоборот. Водился со всеми, старался быть таким же, как деревенские, одним из здешних. Ходил с ними по трактирам и многих мог заткнуть за пояс. На Богоявление всегда гулял вместе со всеми. Но никогда не напивался так, чтобы домой тащить приходилось, как некоторых. «Большой был любитель кровяной колбасы, художник-то», — сказал живодер. Был он и в Гольдэгге на гулянье с игрой кёрлинг,[3] вместе наведывались в пивнушку, где «распечатывали девиц, как застоявшиеся бутылки». Он всегда казался ему «задумчивым, но приветливым». А вот в лощине прямо-таки напугал. В гостинице живодер сказал хозяйке, чтобы она сунула побольше дров в печку у художника. Его, мол, надо со всех сторон прогреть. Ему, живодеру, сдается, что, если бы он не наткнулся на художника, тот так и остался бы сидеть и живым бы его больше не увидели. Замерзают-то как? «Чуть задумаешься — и готов». Человек даже не замечает. Заснет и уже не проснется. Художнику, по всему видать, не позавидуешь. «Про какую-то проблему говорил. Не знаю, что это за проблема». Он, живодер, всегда хорошо с ним ладил. А фронтовые истории, которые живодер рассказывал, старик всегда любил слушать.