Ступени жизни - [45]

Самой старшей и опытной из нас была имевшая за спиной уже собственные книги Копылова Любовь Федоровна, женщина со скорбным лицом и светлой душой. В нашем приемнике она написала и поставила со своими воспитанниками какую-то, не помню уже названия, но очень интересную музыкальную сказку, из которой ребята запомнили и долго распевали полюбившуюся им наивную веселенькую песенку.

Где ж ты, заинька, где ж ты был?

Где ж ты, серенький, где ж ты был?

В огороде, милый мой, в огороде, дорогой,

В огороде, милый мой, в огороде, дорогой.

А глядя на Любовь Федоровну, я, помнится, разродился небольшой самоделкой, посвященной событиям 9 января 1905 года, и сам же поставил ее силами ребят своего отделения.

Но ближе всех мы сошлись с Федором Каманиным. Для нас, да и по существу, он тогда еще не был писателем, а просто высоким красивым парнем, с пышной волнистой шевелюрой, в длинной военной шинели. Он был выходцем из Брянских, или, по-древнему, Брынских, лесов, всю жизнь не порывавшим связи с этим своим природным корнем. По характеру это был человек мягкий, доброжелательный, безобидный и необидчивый, вообще светлая душа, и за это жена его, такая же добрая и милая Наталья Васильевна, звала «солнышком». Эту общую их, нутряную и искреннюю, без всякого наигрыша, доброту мы скоро почувствовали на себе.

А у нас окончательно выяснилось, что моя Мария Никифоровна снова ждет ребенка, а учится в трудном, не очень интересном для нее институте и живет в студенческом общежитии, на пятом этаже, а я — здесь, тоже в общежитии. Что за жизнь? И мы, поразмыслив, решили, что в этих, реально складывающихся, обстоятельствах в основу своей жизни нужно положить все-таки формирование семьи.

Мария Никифоровна бросает институт и переходит опять на педагогическую работу, к нам, в приемник. Администрация дала согласие на это и обещание в будущем дать комнату. В будущем… А пока?

Вот тут-то и проявили себя наши друзья Каманины. Занимали они длинную и узкую, что называется «холстиком», комнату с одним окном и предложили нам до этого «будущего» поселиться у них, сами предложили, по своей инициативе и доброте.

— В тесноте, да не в обиде. Мы тут, вы там. Помиримся! — весело и непринужденно, указывая на противоположные углы комнаты, сказал Федя, хотя сам он до старых лет в письмах, когда приходилось, подписывался попросту, по-деревенски — «Федька».

Так мы стали друзьями до тех же старых лет, хотя жизнь его была сложная: он то жил в Москве, то уезжал в свои Брянские леса, то попадал в тяжелейшие переплеты, которые подстраивала ему злодейка-судьба, то вдруг, самому себе на удивление выкарабкавшись из них, снова появлялся в Москве.

И тогда мы встречали его, как родного, а наш маленький Вовка с нескрываемой радостью прыгал и кричал: «Дядя гым-гым приехал!»

Что значит «гым-гым», не понимал ни Вовка, ни сам дядя Федя, не понимали, конечно, и мы. Да это и не имело значения. Это была просто игра: Федя строил из пальцев «козюлю», делал страшные глаза и пугающим тоном произносил свое «гым-гым». Вовка в полном восторге смеялся и прыгал. А когда Феде случалось у нас переночевать, то утром, едва проснувшись, Вовка просил: «Дядя гым-гым, расскажи сон». И «дядя гым-гым» рассказывает. А сны он видел всегда самые удивительные.

— Ходил я, братец ты мой, на охоту. Настрелял целую сумку разных там уток, куропаток, иду домой. Глядь, а сумки-то у меня и нету. Остались только две утки, и то жареные, и одеты они у меня прямо на ноги, вместо штанов. Ну ладно! А только подхожу я к деревне, а навстречу собаки, большие, кудлатые. Учуяли они, братец, моих уток, как набросились на мои утиные штаны… Я закричал и проснулся.

Дети вообще отличают душевных людей, и Вова с «дядей гым-гым» стали друзьями. И всегда, когда он появлялся в нашем доме, для сына наступал праздник — смех, возня и разные россказни.

А рассказывать Федя любил и умел, с интонациями, с тонкостью ви́дения, с детальностью изображения и юмором. Если он начнет рассказывать, то рассказывает все: как собачка бежала, как хвостик держала, и как он заблудился в лесу, и чего испугался, и чем оказалось то, чего он испугался, и какой сон видел, и перескажет этот сон во всех подробностях и переживаниях. Начав рассказывать о какой-нибудь бабке Агафье, он с такой же обстоятельностью расскажет и о ее зловредной дочке Анютке, и зяте Никитке, и как они поссорились, и из-за чего, и какие слова при этом говорили, и как чуть не подрались, а если попутно зацепит кого-то еще, то расскажет и о нем, и все так же весело пришепетывая и смешливо поблескивая глазами, с тем же задором и увлечением. Это увлечение сначала увлекает и тебя, и ты пробуешь следить и за бабкой Агафьей, и за зятем Никиткой, и за их перебранкой и перепалкой. А потом точно раздается какой-то щелчок, и ты, по требованию собственного логического строя, говоришь себе «стоп» и начинаешь раскручивать все обратно, прослеживая эту непрерывную, словно без точек и запятых, нить рассказа: а с чего все это началось, и к чему ведет, и вообще — что к чему? Словцо кочан капусты — снимаешь один лист, другой, пятый, десятый и где-то в самой середке обнаруживаешь логическую сердцевину рассказа. Это утомляет, иногда сердит, Федя это чувствует, но не обижается, а просто переадресует свои рассказы к моей Марии Никифоровне, которая причудливо сочетает математичность своего ума с чисто женской страстью поболтать и, следовательно, послушать. А потом и я перестаю сердиться и начинаю понимать, что это не простая и вовсе не пустая болтовня, здесь тоже своя логика, логика восприятия и художественного мышления, логика его личности и незаурядного и самобытного таланта, которому начинаешь завидовать.