Ступени жизни - [46]

Так мы и сдружились, почти по Пушкину — «вода и камень», «лед и пламень».

Ну, «лед и камень» — это явно для красного словца, а если проще, то по типу и складу своему друг мой был больше художником, и я ему иногда в чем-то завидовал, а во мне все-таки больше сказывалось логическое, «мыслительное» начало, и потому я внутренне продолжал свою старую «коронную», вернее, кровную тему религии.

Но работа есть работа, и поэтому основную массу времени и сил брала, конечно, она — прямая, трудная и требовавшая знаний. Иной раз это заставляло углубляться в такие детали, как, например, форма ручки слесарного молотка, и по этому вопросу — так как в приемнике у нас была и слесарная мастерская — я ходил на какой-то семинар в существовавший тогда «Институт труда» Гастева на Петровке.

Да и вообще работа требовала расширения знаний, и общих и педагогических. Сделал я попытку поступить во второй Государственный университет на Усачевке (ныне пединститут имени Ленина), экзамены сдал, но в приеме мне простой почтовой открыточкой было отказано по социальному происхождению. Пришлось пополнять образование самостоятельно. Об этом напоминают мне теперь сохранившиеся каким-то образом очень подробные и обстоятельные конспекты:

Каптерев — «История русской педагогики»» Пере — «Дитя от 3 до 7 лет», Мейман — «Лекция по экспериментальной педагогике», Бехтерев — «Психика и жизнь».

С особым интересом я и теперь перечитываю конспект книги Лазурского «Классификация личностей». Мы так увлеклись разными общими проблемами — ролью труда, местом политических знаний, методическими, а что еще хуже, административными требованиями в деле воспитания — и забыли, что и воспитатель и воспитуемый — личности. А личности-то, оказывается, разные и по внутреннему богатству, и по объему и направленности интересов, и по уровню развития, и по характеру, и интенсивности психических проявлений. Есть личности пассивные, активные, рассудочные и аффективные, покорные и волевые, приспосабливающиеся и приспосабливающие, а есть и извращенные, упрямцы и насильники, расчетливые эгоисты и беззаветные альтруисты, вожди и жертвенники.

Ой, какие разные, оказывается, люди!

А параллельно я занимался в антирелигиозном семинаре при Бауманском райкоме партии под руководством известного антирелигиозника тех лет Федора Путинцева, который дал мне очень важную и интересную тему «Социальные корни религии в СССР».

Пытался я вкрапить антирелигиозные вопросы и в свою педагогическую работу. Вот на нескольких исписанных расплывшимися чернилами страницах какие-то и для чего-то тезисы «Основы антирелигиозного воспитания» с тремя большими разделами: 1. Философские предпосылки. 2. Эмоциональная основа. 3. Педагогический подход.

А вот — совсем уже курьез! — пачка анкет, по которым я проводил индивидуальные беседы с воспитанниками, беседы наивные и в социологическом отношении неграмотные, с лобовыми, навязчивыми вопросами. Обычно из этого ничего не получалось, и я отмечал это в своих записях.

«Говорит с иронией, с усмешкой — «басни это», надоело про басни говорить, и действительно говорит неохотно».

«Говорит не очень охотно, иногда насупившись, иногда усмехаясь. Часто заметно, что он просто не решается говорить. При обосновании своих религиозных взглядов проявляет недостаточную живость мысли, как будто вспоминая что-то, для чего он не находит нужных слов, а заученные слова забыл. Наоборот, при рассказе о пережитом, например о смерти отца, рассказывает охотно и живо».

Хотя попадаются среди этих анкет и любопытные вещи.

«Сурков Василий 11 лет.

Пяти лет потерял мать, потом отца. Остался жить с бабушкой и дядей. Учился четыре года. Учитель был хороший, коммунист.

В церковь ходил, посылала мать, потом — отец. Зачем ходил, не знает. В церкви нравилось в большие праздники, когда певчие пели, а так — нет, с ребятами баловался.

О чем молился? О здоровье матери, потом отца. После смерти отца — о здоровье дяди и упокоении отца с матерью. Теперь отвык, да и незачем, «все равно толку нет».

Теперь в бога не верит. «Здесь, сначала, когда в классе ребят нет, помолишься в угол, чтобы пришел кто-нибудь из родных проведать, выйдешь за ворота, идешь, помолишься, чтобы пришел хоть дядя проведать — никто не приходит. Вот я и решил, что бога нет. Что ж он? Молился о здоровье матери — она умерла, молился о здоровье отца — он умер, молился, чтобы кто-нибудь наведал, — никто не идет — какой же он бог? Чего зря молиться? Да его и нет нигде, ему жить-то негде».

«…Думал ли ты о смерти?» — «Как не думать? Жить-то хотца. А после смерти человек сгниет, ничего не останется. Земля землей». — «А душа?» — «Какая душа? Души нет». — «Как нет?» — «Ну да, нет. Есть сердце, легкие, мозг, и души никакой нет».

«…Если ты голоден, будешь ты просить у бога хлеба?» — «Какого бога? Его нет. Я скорее у торговок попрошу». — «А если ты попросил у них, а они тебе не дали?» — «Украду». — «Как украдешь? А правда-то на чьей стороне?» — «На моей».

Вот в каких направлениях работала тогда моя мысль. Каманин повернул ее в сторону художественной литературы.

…В химии есть термин и явление — «катализатор», вещество, изменяющее силу и скорость реакции. Федор Каманин был для меня таким своеобразным психологическим катализатором, повернувшим мою мысль в сторону художественной литературы и ускорившим, таким образом, затянувшийся процесс моего творческого вызревания.