Ступени жизни - [44]

Деревня полтораста дворов. Но и она такая же мертвая, такая же безжизненная. Ни ребячьих криков, ни собачьего лая, ни баб у колодцев. Большинство изб заколочено — целые семьи или уехали, или вымерли. Но вот дверь не заперта. Входят. На кровати лежит мертвая мать, а рядом с ней ребенок сосет окоченевшую грудь. Больше никого. Дальше — мертвый отец и двое детей. Мертвый ребенок и обезумевшая мать. Царство мертвых.

И через весь этот ужас четыре женщины, четыре работницы несли коллективную волю московских пролетариев спасти эти тысячи людей, сохранить их для новой жизни, идеи которой горели и в этом страшном дыхании смерти».

Детей вывозили эшелонами из Чувашии, Татарии и других голодающих районов, и сами они бежали, кто как мог, наводняя Москву, превращаясь в беспризорных. И, как пункт первой помощи, как медсанбат в прифронтовой полосе, организуется Центральный детский приемник — Москва, Бакунинская, 81 — в бывшем женском монастыре «Покровская община», а в просторечии тот самый Покровский приемник, в который я и явился со своей путевкой от биржи труда.

Туда, в эти огромные, по-казарменному расположенные, квадратом, корпуса, вливались разные потоки разных человеческих несчастий — из вагонов, эшелонов, с вокзалов, из подвалов и котельных, из уличных асфальтовых котлов и отделений милиции. Кстати, по данным того же документа, за 1921—1922 годы по всей стране было изъято с улицы и так или иначе устроено семь с половиной миллионов беспризорных детей. Это был поистине фронт.

К нам приводили и к нам сами приходили ребята — кто в остатках домашнего тряпья, кто в дамских туфлях с отбитыми каблуками, кто в поповской шляпе или замызганном красноармейском шлеме, мы их одевали, обували, мы им давали постели с чистыми простынями и шерстяными одеялами, мы их лечили — от лишаев, от конъюнктивита, трахомы и многих других болезней — и, чему можно в этих условиях, учили. И изучали. У нас была специальная психологическая лаборатория, из которой вышел ряд известных впоследствии психологов, — мы составляли на детей характеристики, обсуждали их на педсоветах и направляли по детским домам.

В этом котле отражалась вся пестрая картина социальных противоречий и сдвигов, происходивших в стране.

В этом котле я варился семь лет — был воспитателем, заведующим отделением и заведующим приемником для особо трудных, здесь я познал и трудности так называемого трудного детства, и первые радости их преодоления. Все это очень пригодилось мне впоследствии.

…Проверещал милицейский свисток, и в быстром течении московской привокзальной улицы вдруг закружился небольшой людской водоворот. Дама в меховом манто, ученик с сумкой, замасленная молочница с бидоном за спиной — все, кому минуту назад было некогда, вдруг, забыв о делах, заглядывают через плечи других — что случилось?

А в середине — щуплый парнишка на костыле с подогнутой ногой и здоровенная баба в мужицкой поддевке и валяных сапогах с калошами. Ее пунцовое, обветрившееся лицо покрывалось белыми пятнами, меняясь в тон ее крикливому рассказу. А кричит она о том, что у нее только что утащили мешок с телятиной. Кто? — она не знает, их было много, этих «огольцов», но все разбежались, остался только этот на костыле.

— А какая телятина-то была! — всхлипывает она.

— Сама ты телятина! — обрывает ее мальчуган. — Что ты видела? Когда ты меня видела, дура мордатая?

Он со злобой плюет ей в лицо. Толпа кричит, негодует, а парень сыплет отвратительнейшей матерщиной. Лицо его от грязи совсем черное, лохмотья, или, как он потом выражался, лапсердак, еле держались на его плечах, и сам он, шагая на костыле, как-то странно дергался всем телом.

Подошедший милиционер и его и бабу доставил в отделение милиции.

Потом этот парнишка оказался у нас в Покровском приемнике и даже прижился в нем. Он был такой же худой, но уже чистый, в казенном, но аккуратненьком, вместо своего «лапсердака», костюме. Он работал в сапожной мастерской, был старостой группы и наконец вступил в комсомол. Тогда он и признался мне, что мешок с телятиной действительно украли они с ребятами, устроили «шухер», пустили «на перетырку», значит по рукам, а сам он со своим костылем стоял «на стрёме», и нога у него была подогнута тоже «понарошку». От нас он был направлен на производство, работал на обувной фабрике, имел квалификацию мастера, стал ударником и даже получил там комнату.

Все это давалось очень непросто, с большим напряжением сил, часто на последнем пределе, когда жалость и любовь перемешивались и боролись с естественным возмущением, негодованием, а то и озлоблением, когда ослабевали тормоза и люди переходили границы человеческого терпения. Упомяну в связи с этим и показательный судебный процесс, когда ряд педагогов по материалам, поднятым «Комсомольской правдой», был осужден за побои. Были побеги, индивидуальные и коллективные, с хищением одеял, одежды и другого имущества. Были трагические происшествия со смертельным исходом. Все было.

Покровский приемник являлся поэтому не только школой, через которую проходили, с разными, конечно, успехами и результатами, сотни и сотни беспризорных и часто очень трудных ребят. В этих трудностях и схватках со множеством разнообразных, самобытных и исковерканных характеров получили закалку и те, кто с ними работал, люди тоже различных склонностей и талантов. Из нашей психологической лаборатории вышел А. Смирнов, будущий вице-президент Академии педагогических наук, в коллективах наших отделений работали талантливые, макаренковского склада, педагоги, начинающие художники, будущие артисты и ряд писателей: ныне покойная Любовь Копылова, вятич, кряжистый, словно дуб, Кожевников Алексей Венедиктович, будущий автор романов «Брат океана» и «Живая вода», не наживший тогда еще своей знаменитой бороды, и Каманин Федор Георгиевич. Раньше всех оставил нашу педагогическую стезю Кожевников; написав о беспризорных несколько книжек, он уехал потом на строившийся в те годы Турксиб, результатом чего был его первый роман «Магистраль».