Ступени жизни - [43]

Об этом страшно вспоминать, и не всякий этому теперь поверит, но это было.

Помог мне вспомнить это и всю атмосферу того времени мой очерк «Ася Давидовна Калинина», напечатанный в журнале «Красная новь» в 1932 году, когда я уже стал писателем, и особенно один использованный там официальный документ.

«Война, голод, эпидемия с каждым часом все больше и больше уносит в могилу отцов, матерей. Количество сирот и беспризорных детей растет с ужасающей быстротой. Дети неорганизованной беспорядочной массой идут куда-то на юг, соединяются, образуют целые эшелоны, раскидывают целые лагеря. Волна беспризорности, порожденная разрухой, войной, все шире разливается по Советской России, напрягающей последние силы в борьбе с контрреволюцией. Не хватает средств вобрать всю эту массу бродячей детворы в детские дома. Детские дома, рассчитанные на 40—50 человек, вынуждены вмещать 150—200 человек детей. Ни о каком оборудовании здесь не может быть и речи. Целые дни дети проводят в лохмотьях, прямо на полу, ложатся на охапки соломы, на стружки, которые меняются крайне редко и все кишат паразитами, заживо объедающими детей. Посуды нет, дети едят из каких-то грязных баночек из-под консервов… Острый недостаток кухонной посуды заставляет готовить один суп в две-три смены в течение всего дня, и дети, как голодные зверьки, часами простаивают у дверей кухни, толкаются, дерутся, рвут свою долю из рук, едят обжигаясь и давясь…»

«Ткани в 1920 году выдано по 6 вершков на ребенка, — говорится в другом документе. — Ползолотника ваты на ребенка, одна пара холодной обуви на 39 человек и одна пара валенок на 312 человек, одно одеяло на 312,4 человека и одна пара чулок на 214 человек.

Местные работники, отчаявшиеся что-либо сделать, предлагают пустить детей по миру».

Это был доклад А. Д. Калининой, в прошлом прошедшей через годы подпольной работы, тюрьмы и эмиграции, а в советские годы в течение десяти лет возглавлявшей в Москве борьбу с беспризорностью, награжденной за это орденом Ленина.

«Стыдно: позор сказать, что эти дети — наше будущее, наша опора, гордость и сила» — так заканчивается этот ее доклад Феликсу Дзержинскому.

Только большевик мог с такой беспощадностью вскрыть беды и недостатки того дела, на котором он сам работает и с которым связаны лучшие его идеалы и цели. Это не обывательское паникерство, не клеветническое наушничество, а боевая большевистская самокритика. Так же, по-большевистски, воспринял этот страшный доклад и Дзержинский, нравственную сущность которого я почувствовал и по его тюремным дневникам:

«Я хотел бы обнять своей любовью все человечество, согреть и очистить от грязи современной жизни».

Любовь и ненависть, но не корысть.

— Как я сильно пережил все это! — сказал он Асе Давидовне, прочитав ее доклад, и со своей железной решительностью взялся за дело: сделал личный доклад Ленину и заручился его поддержкой.

Так появилась сначала комиссия по улучшению быта детей при ВЦИКе, а потом, с увеличением размеров бедствия, — ДЧК, Детская Чрезвычайная Комиссия, во главе с самим Дзержинским, потому что детей действительно нужно было спасать в самом буквальном и чрезвычайном смысле.

Для полноты картины я позволю себе привести отрывок из того же очерка о поездке в Чувашию, прикрепленную по правительственной разверстке к Московской губернии.

«Теперь отправить пяток вагонов продовольствия дело, может быть, нескольких часов, а тогда поездка собиралась целых мучительных две недели — эти пять вагонов нужно было еще собрать из добровольных рабочих отчислений. Нужно было собрать теплые вещи для отправки детей в Москву. Все это длилось бесконечно долго, когда каждый день промедления стоил тысячи жизней.

Наконец поехали.

Четыре женщины ехали в холодных товарных вагонах, сидя на мешках на пятидесятиградусном морозе, стряхивая по утрам иней, покрывавший их за ночь. Нормальной езды до Шихран — сутки. Они тащились пять дней. Не помогли ни аршинные мандаты, ни красные плакаты на вагонах: «Не задерживайте помощь голодающим». У самой Москвы на станции Сортировочная простояли почти двое суток, и только телефонное обращение к Дзержинскому ускорило отправку. И дальше все то же — скандалы с железнодорожниками, убеждения, просьбы, ругань, угрозы арестом и медленное переползание от станции к станции. А на длинных, как сама бесконечность, остановках, особенно по ночам, — посменные дежурства у вагонов, охрана порученного груза, оберегание каждого зерна.

Чем ближе к месту, тем больше признаков голода: обозы беженцев, толпы крестьян на станциях, безмолвно провожающих грузы, предназначенные другим.

Шихраны…

На вокзале большая толпа худых, изможденных людей. Тихой, но нескрываемой радостью загорелась она, когда узнала, что груз дальше не пойдет, останется здесь, им, их детям, и в один час вагоны были разгружены. Работали все, не считаясь ни с чем, шатались и падали под тяжестью мешков, подбирали вместе со снегом рассыпавшиеся зерна овса и, как лошади, жевали их в неуемной жажде насыщения.

А дальше — путь до Чебоксар, столицы Чувашии, скорбный, полный незабываемого ужаса. Однообразная степь, мертвая и безжизненная. Только снег поскрипывает под полозьями саней, которые еле тянет истощенная крестьянская лошадь.