Ступени жизни - [41]

На один из таких концертов забрел как-то и мой батя. Пели разное, полузабытое, а то и вовсе теперь забытое, вроде «Яблочка» и тоже очень популярных в то время «Кирпичиков».

И вдруг, как взрыв, почти без всякого перехода, — лихие темпы ходовой в те времена комсомольской песни:

Мы синеблузники, мы профсоюзники,

Мы не баяны-соловьи,

Мы только гайки великой спайки,

Одной трудящейся семьи.

Я видел, как постепенно мрачнел и хмурился мой батя от этого напора слов и звуков и, наконец, потихоньку, крадучись вышел. Я пошел его проводить.

— И как тебе не противно петь эту пакость? — спросил он меня при прощании.

— Папа! Милый! — обнял я его за плечи. — Ну как ты не поймешь? Эпоха!

Отец ничего не ответил на это и пошел, помахивая суковатой, сделанной собственноручно из можжевельник ка палочкой.

МЕЖДУГЛАВИЕ ТРЕТЬЕ

Но я забежал вперед, а от хода жизни все-таки не оторваться.

Итак, мы на Урале, в селе Колчедан, на берегу реки Исеть, в большом, в несколько комнат, бывшем поповском доме, а при доме — просторный, теперь, конечно, запущенный двор, по которому бродят чьи-то, несчитанные видимо, бородатые козы. Это — наш детский сад, порождение исходных гуманистических принципов нашей советской педагогики, не увязанных еще с хозяйственной необходимостью и политикой. Поэтому ходили к нам дети и бедняков, и середняков, и даже уцелевшего от всех пронесшихся бурь старого, благообразного купчика — просто дети, которым нужно будет лететь когда-то на огнедышащем паровозе к заветной «остановке», и мы без особых инструкций, пособий и руководств, на свой страх и риск и по своему разумению, водили с ними хоровод, пели «каравай» и «елочку» и вообще делали все, чтобы им, детям (а в соседнем Шадринском уезде в это время закипало новое восстание), по-детски было хорошо и радостно. И главную роль в этом — не могу не отдать справедливость — играла моя Никифоровна, ее любовь к детям, чуткость и педагогическая изобретательность.

Не могу не отдать справедливость ей и в том, что ее природный ум и характер и вынесенная из очень трудной и трудовой семьи хозяйственность помогли нам выдержать и громадные сложности той нашей жизни. Может быть, благодаря этому мы и прижились бы там среди сурового, не очень приветливого народа, если бы не одно трагическое обстоятельство — возвратный тиф, изнурительная и, кажется, начисто забытая теперь болезнь: приступ — короткая передышка и новый, еще более тяжелый приступ с высокой температурой, и так несколько раз. У меня их было пять, и этот последний едва не оказался для меня действительно последним. Среди общего забытья мне ясно помнится, когда, лежа в постели, я вроде как бы икал, настолько сильно икал, что стукался головой о стену. И среди этой икоты я вдруг увидел широко раскрытые от ужаса глаза моей Никифоровны, как она потом посадила, чуть не бросила прямо на пол бывшего у нее на руках ребенка и побежала к жившему неподалеку старику фельдшеру. «Да он у тебя кончается!» — «утешил» он ее и, прибежав вместе с нею, проделал очень простую на вид операцию: намочив холодной водой простыню, он обернул ею все мое тело. Я сразу же вспотел так, что насквозь промокла вся постель, и сразу все прошло, и икота, и температура — чуть ли не в последний момент был предотвращен паралич сердца.

Но, выходив меня, жена тоже тяжело заболела и сама, ее взяли в больницу, а в это время умер наш первый ребенок.

Мы остались одни, и вся наша «культурная миссия» и вообще жизнь в этом неуютном месте как-то поблекла. А к тому же, в связи с надвигающимся в стране голодом, учителей сняли с пайка.

Одним словом, мы решили уехать и после ряда жизненных переплетений, проектов и поисков оказались опять в родных краях — Никифоровна в Москве, а я в Медыни. И вот в наших семейных архивах мне попалось мое письмо тех дней, письмо жене, любопытное для той ступени моей жизни.

«Я в Калуге. По пути зашел в Городню навестить своих.

Боже мой! Какая же все-таки затхлая атмосфера у нас в доме.

Отец и Ирина очень не ладят, в чем, кажется, повинны оба — я, по крайней мере, не мог стать ни на ту, ни на другую сторону. Отец пьет, очень сильно пьет и пребывает в безделии, лежа на своем, как он говорит, «Синае», т. е. на печке, и услаждая себя разговорами — то защищает «живую церковь», то проклинает ее, то негодует на советскую власть за то, что она не привлекла «живые силы» страны, то ругает и хоронит эти «живые силы», т. е. интеллигенцию, в чем, кажется, совершенно прав.

Ирина рвется из дому, так как, по ее словам, отец мешает.

А Тоня уехала совсем, потому что от отца нет жизни.

А сегодня ночевал у своих товарищей по гимназии, тоже поповских сынков. Узнал судьбу многих других ребят — один в Москве, другие в Питере. Не знаю, как те, но эти плохо разбираются во всем — на все такие наивные отсталые взгляды. Скучно с ними.

В пятницу 13 октября читаю публичную лекцию. Все идет хорошо. Афиши расклеены. От налога освободили, за помещение взяли дешево — 20 % сбора. Каков он будет — сказать трудно. (При полном сборе моя доля — 360 миллионов рублей.) Жду спокойно, не беспокойся и ты. Меня волнует, как устроилась ты, как здоровье? Совсем изболело сердце у меня только об одном — погода такая плохая, дождь словно нанялся, а у тебя нет галош, ну как совсем потеряешь здоровье.