Ступени жизни - [40]

Я ему ничего не ответил на это, потому что я сам не знал, о чем буду писать.

Но не писать я уже, видимо, не мог, хотя до прозы еще не дорос. Проза требует большого жизненного опыта и концепции, поэзия, не исключая, конечно, ни того, ни другого, в основном все-таки выражает настроение, мироощущение, а для меня на том этапе важно было именно это, даже не миропонимание, оно у меня в основном к тому времени сложилось, а именно мироощущение, выражающее эмоциональную, глубинную подоснову человека. И в этом тогда для меня было самое главное — в восприятии жизни, бывшем результатом не приспособленчества, а решительной внутренней перестройки. Поэтому я ни в какие редакции со своими стихами не лез, но писать продолжал. Не для печати, не для кого, а просто из себя и для себя, потому что они шли изнутри, отражая, «самовыражая» новое для меня состояние души и внутреннее ее устремление —

К тому роковому, святому порогу,

Где мировой упадет капитал,

Чтобы тогда горячо заблистал

Свет коммунизма свободному миру.

Вершиной, пожалуй, этой веры в «свет коммунизма» была не то что пиеса, а нечто вроде оратории на смерть Ленина — «Говорит Москва». В авторском предисловии к ней сказано:

«Пиеса предназначена для рабочих клубов и школ. Цель ее — выявить отношение к смерти Ленина рабочего класса СССР, американского капитала, западного пролетариата и угнетенных народов Востока».

Соответственно и действие происходит в четырех горячих точках тогдашнего земного шара — в Москве, Нью-Йорке, Берлине и в горах близ Бомбея, в лагере индусских повстанцев, слушающих «рассказ о солнечном человеке», от одного взгляда которого «тают снега и гибнут сагибы». И пусть Ленин умер, но «имя Ленина затмило имя Будды, и оно будет сиять нам в солнечном свете, в блестках далекой звезды и в холодном сиянии снежных вершин».

Вот она какая получилась, «патетическая соната» наивного в своей искренности сердца. Ходил я с ней в существовавший тогда еще «Пролеткульт», но из этого, конечно, ничего не вышло.

В те годы как знаменательная памятная дата у нас ежегодно отмечался международный «Красный день» 1 августа, день начала первой империалистической войны, антивоенный день, в предупреждение войны будущей. И вот мое стихотворение по этому поводу:

Мы помним все четырнадцатый год,

Год крови, стали и железа,

И вот опять, опять к тому идет,

Опять, знать, нужно и стрелять и резать.

Мы знаем — руки коротки у мировых злодеев,

Дух революции в рабочем классе жив,

И знамя красное, над новым миром рея,

Сольет все нации в единый коллектив.

Мы сменим все, коль это нужно будет,

Пилу — на штык, лопату — на винтовку,

И мы намнем — а это нужно будет! —

Кровавому капитализму холку.

Детская, наивная вера — до грусти.

Пусть это вирши. Но от души, пусть неумело, но искренне и очень лично. Это — именно самовыражение в его лучшем и подлинном смысле, вплоть до этой самой грусти или обращения к своему двухлетнему сыну:

Расти, сынок! Расти,

Ты будешь счастлив впереди!

Сын вырос, в войну пошел добровольцем и, заменив негодного к военной службе отца, сложил свою голову под Воронежем 1942 года, куда дотянулись отнюдь не короткие, а оказавшиеся очень длинными руки мировых злодеев.

Нет, я не приму никаких упреков в своем происхождении, в среде, в классе, груз чего я чувствовал на своих плечах почти всю жизнь.

А тогда я затолкал, я приглушил, я задушил в себе все, все, таившееся где-то там, в глубинах, в самых глубоких, неподвластных разуму глубинах души, неистребимые видения восемнадцатого года. Это было нужно, нужно! — и верил, во все верил — во все «зори грядущего», и в «воющий победный металл», и в «ярость буйную восставших миллионов», и в то, что «мудрость мира вся вот в этом молотке, в этой твердой, и упорной, и уверенной руке», и в то, что «гремят мятежные раскаты, гудит набата красный звон», и что «цветут, горят виденья Великой Мировой весны», и в то, что мы действительно «намнем — а это нужно будет! — кровавому капитализму холку», — во весь этот, с такой болью выстраданный мною и страною «мятежный, страстный хмель» эпохи, я искренне и так же страстно верил, что

Наш паровоз, вперед лети,

В коммуне остановка,

Иного нет у мае пути —

В руках у нас «винтовка.

Но до остановки оказалось очень далеко. С паровоза мы пересели на электровоз, на автомобиль, самолет, ракету; винтовку мы сменили на автомат, танк тоже на ракету, а «остановка» все манит, как уходящий вдаль горизонт. До нее еще нужно жить, а может быть, даже просто дожить, и идти к ней по долгому и бесконечно сложному пути, по которому мы до сих пор идем и идем.

А пока мы пели — и этот «паровоз», и «Как родная меня мать провожала», «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Белая армия, черный барон» — всё-всё, где эпоха проходила через поэзию, а поэзия отражала эпоху. Мы — это семейный, «столяровский» — по девичьей фамилии моей супруги — хор, потому что вся семья этой фамилии была на редкость музыкальна, голосиста, и я уверен, что в другое время и при других условиях добрая половина ее нашла бы себе место на сцене или эстраде.

Но этого, к сожалению, не получилось, зато всякие семейные встречи и летние сборы сопровождались непременным пением под гитару, а то и две, которым я подыгрывал на своей мандолине.